Исай Калашников - Повести
Спрашивать Лешку боялся. И не потому, что Лешка такой злой: что-то другое страшило его. Когда мысля немного улеглись, сообразил, чего боится. Если они блудят здесь, как и он, — что тогда? Жив ли Мартын Семенович? И что лучше: чтобы был жив или нет? Лучше, чтоб его не было. А если жив? Неужели прогонит? Куда идти, если прогонит? Некуда. Всюду таится смерть. А может быть, поверит, что заблудился, что не по злому умыслу отстал?
Теперь, когда они углубились в лес, Лешка пошел впереди. Он всматривался в приметы. Если Лешка вздумает от него убежать, он один найдет к ним дорогу. Сил у него совсем не осталось, еле поспевал за Лешкой, а тот поглядывал на солнце, все прибавлял и прибавлял шаг, все неохотнее останавливался на отдых. Покрякивал:
— Шевелись! Не ночевать же из-за тебя тут!
— Далеко еще идти, Лешенька?
— Будто не знаешь? У самолета наш табор.
— Иди потише, Лешенька.
— Что ты — «Лешенька, Лешенька»! Ребенок я, да?
— Всегда так звал, — растерянно пробормотал Антон.
— А теперь не зови! — отрезал Лешка.
Когда Лешка терял направление, он, оставив Антона, шел в сторону или возвращался назад, разыскивая заметки. Антон напряженно вслушивался в шум его шагов: ему все казалось, Лешка не вернется, растворится в темной зелени леса.
С наступлением сумерек ориентироваться стало совсем трудно, и Лешка окончательно сбился с дороги.
— Давай подождем до утра, — робко попросил Антон.
— Можешь ждать, если хочешь, чтобы медведи съели.
Антон смекнул: трусит. И оттого что он боится, Антону стало легче, он будто скинул с себя тяжесть его жесткой власти.
— Огоньку разведем, Лешенька. — Антон сел. — Где твои корешки-то? Перекусим.
— Корни ты все уже слопал! Из-за тебя я целый день голодный. Вставай!
— А куда пойдем? Ты знаешь куда?
Лешка, конечно, не знал. Стало совсем темно: в сплошной черноте леса лишь кое-где полосками белели березы.
— А вы куда ходили? — спросил Антон.
— Петли ставили.
— Какие петли?
— Помолчи. Слышишь?
Тихо-тихо шептал лес. В кроне над головой цвикала птичка. Вдали доносился звук особый, не лесной. Антон приложил ладонь к уху. Вроде бы позванивало железо; дребезжащий, несильный звук увязал в тихом шуме деревьев.
— Теперь найдем! — Лешка шагнул вперед, отводя в стороны ветви.
Звон железа на время прекращался, и они останавливались, ждали, потом снова шли, спотыкаясь в темноте. Антон еле передвигал ноги. Колючие ветки лезли в глаза, царапали щеки.
— Огонь! — крикнул Лешка и, уже нимало не заботясь, следует ли за ним Антон, побежал в темноту, просверленную мигающим огоньком.
Антон за ним не погнался, наоборот, пошел медленнее. Что ждет его у этого огня? Увидит ли он Мартына Семеновича? А если увидит, что ему скажет? Что скажут ему они? Будут ругать? Совестить? Пускай. Разве он виноват, что заблудился? Попенять им: бросили, мол; слезу пустить… Размякнут.
В лесу кажется: огонь горит где-то далеко-далеко; думаешь, до него идти да идти, а сделаешь несколько шагов — вот он, рядом. Антон протиснулся сквозь молодой сосняк и остановился, прикрыл ладонью глаза. Огонь пылал, раздвигая темноту, гонял по фюзеляжу и стеклам самолета рыжие сполохи. Шагах в пяти от огня, под толстыми соснами, темнел зев односкатного балагана; возле него на пилотском кресле, извлеченном из самолета, сидел Мартын Семенович и что-то строгал. За костром, перед плоским камнем, стоял на коленях Жаргал, постукивая по жестяной посудине.
Антону никто не сказал ни слова, ни полслова. Он стоял, втянув голову в плечи, ждал первого удара, боялся этого удара и в то же время хотел, чтобы все произошло как можно скорее. Стоял так, может, минуту, может, две; изнемог, сел на кучу дров, украдкой глянул на Мартына Семеновича. По-прежнему занимался своим делом Мартын Семенович. Вот он спихнул с колен мелкую стружку, наклонился, что-то разглядывая в траве; лысина склоненной головы отсвечивала, как хромированный бок самовара, и Антону внезапно захотелось треснуть по ней чем-нибудь поувесистей, чтобы Мартын Семенович заорал лихим матом, схватился за голову руками…
Из балагана выполз Лешка, что-то прожевывая, спросил у Мартына Семеновича:
— Ложки вырезаете?
— Пробую… Ты бы корней накрошил, супу сейчас наварим. К корням рогоза прибавка есть — корни кипрея.
— А какие они?
— Посмотри, там вон лежат. Ты видел на опушках, на полянах высокие такие стебли, сверху почти без листьев, усыпанные лиловато-красными цветочками? Это и есть кипрей, а еще по-другому его называют иван-чай.
— Так его здесь, недалеко, полно.
— То-то и оно-то. Стал я припоминать, что съедобного в тайге имеется, рассказал про кипрей Жаргалу. Он пошел и накопал. Это знатное растеньице. Лист раньше заместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки — та же капуста.
От болезни Мартын Семенович, видно, немного оправился. По голосу судить — не болеет. Но с лица сменился, Все в морщинах; будто усохшая картофелина у него лицо. Нога толстым неподвижным чучелом лежит на земле; не его вроде бы нога.
Жаргал приделал к котлу проволочную дужку, принес воды, вымыл его, выполоскал, протер травой. Повесив на руку, слегка тюкнул по боку — котел глуховато бумкнул.
— Дребезгу нет — хорошая посуда, — заключил он. — Будем суп ставить?
Его все так же не замечали, ни о чем не спрашивали. Неужели им неинтересно знать, где он был, как маялся? Или специально не замечают? Презирают? Черт с ними! Пусть… Только бы дали есть. Что, если не дадут? Должны бы дать. В тайге положено делиться последним. Не посмеют переступить закон тайги.
Корни варились, наверно, сто сорок лет. Жаргал ходил вокруг огня, кружкой, привязанной к палке, помешивал варево; обжигаясь, пробовал на вкус. Лешка пек в золе корни и тут же без зазрения совести уплетал их за обе щеки.
Когда наконец все было готово, Жаргал снял котел, поставил его возле Мартына Семеновича. Лешка насыпал на разостланный рюкзак те корни, которые не успел съесть, пока пек. Варево — что-то среднее между кашей и болтушкой — разлили по кружкам. Антон с удивлением обнаружил, что его кружка тут; должно, Жаргал поднял рюкзак и принес с собой сюда. Кормить, кажись, будут, иначе зачем же наливать в четыре кружки… Его кружка много больше, пожалуй вдвое больше, чем другие. Не взял бы кто ее; у них, поди, не разбираются, где твое, где мое.
Суп ему подал Жаргал. К своему удивлению, Антон заметил в его узких глазах сочувствие и жалость.
Котел дочиста промыть Жаргал не сумел — варево слегка отдавало керосином, но Антон хлебал горячую жижу с неизъяснимым наслаждением. Опорожнил кружку, провел пальцем по ее стенке, обсосал палец и, тревожась — дадут ли? — робко протянул кружку Жаргалу. Тот опять наполнил кружку до краев. Антон осмелел, подавал кружку еще два раза; последняя, четвертая вышла неполной: в нее Жаргал вылил из котла остатки. Чувство голода не прошло, но Антона прошибло по́том, все тело размякло. Теперь он знал, что и завтра съест столько же. И это согревало его не меньше, чем само варево. Отяжелевший, смотрел он на огонь осоловело, сонно. Над догорающими головнями скручивались в кудри сизые струйки дыма; неверное пламя подсвечивало бронзу ближних стволов. Антон, подремав, приладился тут же у костра спать. Но Жаргал растолкал его, указал место в балагане.
