Остин Райт - Островитяния. Том первый
— Я допустил серьезную ошибку, — сказал Дорн.
— Ах, нет, что ты!
— Я слишком многое держал от тебя в тайне. Не говорил, чем занимаюсь. Ты вполне можешь сказать, что ничего не знал о наших намерениях.
Я кивнул, поняв, куда он клонит.
— Расскажу, где побывал, что видел и как радушно меня везде встречали.
— Я рад, что у тебя остались такие впечатления… — сказал Дорн, помолчав. — Не будь ты консулом, мне ничего не пришлось бы скрывать и я постарался бы показать тебе вещи, как они видятся мне.
— Теперь, познакомившись со всеми вами, я гораздо лучше стал понимать твои взгляды.
Дорн в упор посмотрел на меня и, казалось, задумался.
— И все же не слишком поддавайся нашему влиянию, — сказал он после паузы. — Мы судим пристрастно. В любом случае я не верю, чтобы человек со стороны мог действительно понять нас.
— Почему бы и нет, если он честен, умен и проницателен? Неужели ваши взгляды так уж непостижимы?
— Одной честности и ума — мало. Надо видеть глубже, обладать чувственным знанием.
Это начало меня раздражать. Почему они считают, что я не способен понять их?
— Так ли уж вы отличаетесь от нас?
— Думаю, все равны в том, что они люди, но ощущение жизненных ценностей у нас разное.
— Хорошо, предположим, некто уже долго живет в вашей стране, в точности следуя всем вашим обычаям.
— Это только начало. От него потребуется большее. Конечно, ему придется смириться с отсутствием многого из того, что окружало его дома. Он должен научиться радоваться нашей жизни, сроднясь с нею, а не глядя на нее как на объект изучения. И все происходящее в Островитянии должно волновать его до глубины души.
— Ты думаешь, нельзя понять явление, просто изучая его?
— Явление, но не образ жизни. Его нужно не только знать, но и чувствовать.
— Какого же рода эти чувства?
— Ну, хотя бы… Нет, этого не передать словами.
— Ты совсем как Дорна. Веришь в первую очередь чувствам. Если чувство нельзя выразить словами, оно сомнительно.
— Но какая разница?
— Без слов чувство нельзя понять.
— Нужно просто чувствовать, и все!
Я рассмеялся, отчасти над Дорном, отчасти над своими безуспешными попытками переубедить его.
— В чем-то мы с Дорной похожи, а в чем-то совсем нет, — коротко сказал мой друг. — И проявляется это по-разному. Мне было очень непросто понять, то есть почувствовать, почему вы, американцы, думаете и ведете себя так, а не иначе, и до конца мне это так и не удалось. То был для меня хороший урок. И теперь я думаю, что иностранцу тоже почти невозможно понять нас до конца.
— Хорошо, хоть «почти». Значит, нам не хватает остроты чувств?
— Я не то хотел сказать.
— Дорн, мне ненавистна сама мысль о том, что я никогда не смогу тебя понять. Ты приводишь меня в отчаяние. Когда я только приехал, меня одолевали очень странные чувства, непонятные, страшные, но понемногу я стал привыкать и уже не ощущал себя таким растерянным.
— Дорна считает, что со временем ты поймешь нашу жизнь.
— Правда?
Сердце у меня забилось.
— Она сама сказала. Они с дедом говорили о том, насколько иностранцы способны понять нас, как раз накануне того, как ты вернулся от Фаррантов. Дед так и не высказался определенно, я сильно сомневался, но Дорна сказала, что некоторые могут, и назвала среди них тебя.
— Интересно, что она теперь думает?
Дорн какое-то время молчал.
— Вам действительно удалось найти общий язык?
— Не всегда, но мы очень много говорили о торговле с заграницей и о политике, и тут понимание было полное. Хотя, конечно, взгляды у нас разошлись. Кстати, порою она бывает и очень красноречива. Но ты и вправду сомневаешься?
Дорн резко поднялся и обернулся ко мне, стоя спиной к огню.
— Почему тебе так хочется походить на нас?
— Не знаю, как насчет «походить», но мне хотелось бы хоть как-то понять вас.
— Это одно и то же! И что же ты хочешь понять?
Единственное, что пришло мне на память, — это минуты смятения, пережитые рядом с Дорной, а из них — самое болезненное: мысли о том, что в чем-то я кажусь ей ущербным.
— Просто мне не нравится быть чужаком.
Дорн не поспешил опровергнуть меня.
— Но что так беспокоит тебя? — спросил он наконец. — Почему ты считаешь чужаками нас?
— Потому что вы не кажетесь мне чужими, а я для вас — чужой.
— Должно быть, мы кажемся тебе очень странными.
— Иногда странными, но не чужими!
— Это потому, что ты здесь, а мы живем своей обычной жизнью и ты видишь только ее.
— Нет, потому что и там, в Америке, ты не казался мне чужим.
— Мы устроены проще, и наша цивилизация дает человеку больше уверенности в себе, — сказал Дорн с расстановкой.
Что можно было на это ответить?
— Греки и варвары — не так ли? — заметил я.
— Скорее, греки и римляне. Но мы — не греки. Вспомни «Республику» Платона. Они верили в законы и в сильную власть, направляющую действия каждого. Впрочем, есть одна вещь, для которой все это не имеет никакого значения, — это наша дружба.
— Кажется, это единственное, на что можно положиться.
— Да, можно.
Ответа и не требовалось, настолько сильно и весомо прозвучали эти слова. Мы оба долго молчали…
— Интересно, что ты подумал о Дорне, когда понял, что она заранее рассчитывала на двухдневное плавание? — сказал Дорн. — Тоже, наверное, показалось странным? Тогда, за ужином, все всё поняли. Она знала, что за день вам не обернуться.
Я покраснел до корней волос, но Дорн в этот момент носком подталкивал поленья к центру очага.
— Да, она знала, — ответил я, — и сказала мне про это вскоре после того, как мы отплыли.
— Но не до тех пор, пока вы не успели отплыть достаточно далеко, в этом я уверен.
— Во время завтрака, но начался отлив, и можно было вернуться.
— Но стоял штиль.
— «Болотной Утке» не нужен сильный ветер.
— Я не виню Дорну. И тебе не нужно ее защищать.
— Если уж винить, то скорее меня. Я не хотел возвращаться. А она дала повод.
Я наполовину солгал: Дорна и не предлагала вернуться.
— И тебя я не виню тоже. Просто спросил насчет странностей. Можешь ничего не объяснять.
— У меня на душе неспокойно. Дома это посчитали бы дикой выходкой, но ведь здесь — не Америка.
— Я знаю, что подумали бы в Америке.
— Дорна сказала, что и здесь есть люди, которым это не понравится.
— Когда она это сказала?
— Сегодня.
— Разное бывает, — ответил Дорн. — Многое зависит и от самих «беглецов». Полагаю, ты решил, что в Островитянии это принято, потому что иначе Дорна не взяла бы тебя с собой?
