Теодор Константин - В полночь упадет звезда
Капитан Георгиу просмотрел папку с бумагами, предназначенными для подписи начальника штаба, и, прежде чем выйти, сказал Уле:
— Если будет звонить телефон, не отвечайте. Я передам на станцию, где меня можно отыскать.
Оставшись один, Уля Михай закурил сигарету, потом начал читать письмо.
«Дорогая Ралука!
Благодаря счастливой случайности я могу написать тебе письмо, которое ты получишь, минуя военную почту. Называю это «счастливой случайностью», потому что написанное здесь ни в коем случае ве должно попасть на глаза военным цензорам. Вести, которые стали известны в последнее время, крайне меня беспокоят. Боюсь, что в конце концов коммунисты станут хозяевами положения. Нетрудно догадаться, что нас ждет и, в особенности, чего могу ждать я. Ты ведь знаешь, что у меня есть все причины бояться преследования после того, что случилось в Яссах. Я ни о чем не жалею и ни в чем себя не упрекаю. Именно поэтому мне совсем не хочется пострадать однажды за то, что я не считаю своей ошибкой. Меня всё время преследует мысль, что рано или поздно придется давать отчет за то дело. Эта мысль преследует меня как кошмар… днем и ночью. Я пытаюсь взять себя в руки, но мне это не удается. Но если сейчас это кое-как можно терпеть, то что же со мной будет завтра, когда кончится война! Мы все вернемся домой. Наконец-то наступит мир, правда с коммунистами у власти, но всё же мир. Те, которые сейчас выживут, смогут, по крайней мере лет десять, наслаждаться жизнью, радоваться тому, что не надо надевать шинель, тому, что смерть не подстерегает их каждый день, каждую секунду, радоваться, что наконец-то они избавились от грязи и вшей, могут переодеться, лечь спать в свою чистую постель, могут любить. Многого я тебе еще не называю… Но и того, что я перечислил, для солдата было бы вполне достаточно, чтобы чувствовать себя на вершине блаженства. Ведь это всё, о чем он мечтает! Скажи мне, а я смогу ли радоваться всему этому, зная, что меня ждет? Нет, конечно. (Я уже не говорю о горьком чувстве, которое испытывает человек, когда видит крушение всего, во что он верил, и торжество того, что он ненавидел.) Я долго думал: как же мне быть? Ждать сложа руки, пока придет моя очередь? Говорят, что, когда человек тонет, он хватается и за соломинку. А ведь и я не в лучшем положении, чем этот тонущий. Сидеть сложа руки и ждать развязки, приближение которой неизбежно, — от этого можно сойти с ума. Не знаю! Может быть, я просто трус. Наверное так оно и есть. Может быть, это страх человека, приговоренного к смерти, человека, который кончает самоубийством, потому что не в силах больше переносить ожидание казни?
Слава богу, я еще не дошел до этого. Не дошел, потому что однажды в мутном потоке отчаяния увидел соломинку, за которую могу уцепиться. Мне пришла в голову мысль перейти к немцам. Но как это осуществить? Когда работаешь в штабе дивизии, который обычно находится самое меньшее в десяти километрах от переднего края, и когда очень приблизительно знаешь, как проходит линия фронта, — а чаще всего и этого не знаешь, — надо быть очень наивным, чтобы рассчитывать на успешный переход.
Разумеется, дело обстояло бы иначе, если бы немцы хоть разочек заставили нас отступить. Я бы спрятался и сдался первому же немецкому разведчику.
Единственная возможность представилась бы мне, если бы меня послали на передовую. Я бы хорошенько изучил местность и однажды темной ночью, — в этих местах ночи теперь темны, — может быть, мне бы удалось перейти линию фронта. Конечно, я рискую получить пулю в голову или разлететься на куски от взорвавшегося снаряда. Но я готов пойти на такой риск.
Вот почему я просил капитана отправить меня на передовую. Он отказал мне. Это было для меня большим ударом. Рухнула моя последняя надежда, и я потерял соломинку, за которую в отчаянии готов был уцепиться.
Отказ капитана кажется мне необъяснимым. Я чувствую, что я ему неприятен. Он питает ко мне глубокую неприязнь, хотя внешне этого никак не проявляет. А ведь именно на его антипатию я рассчитывал, думая, что он рад будет избавиться от меня. Странно! Несмотря на всю неприязнь ко мне, он не отпустил меня. Почему? Проще всего было бы думать, что он не хочет терять одного из шифровальщиков недавно укомплектованной группы. Но я чувствую, что не в этом подлинная причина отказа. Есть другая, но какова она, не могу понять. Иногда мне кажется, что я читаю в его глазах угрозу, и она страшит меня. Поэтому, если раньше он был мне глубоко неприятен, то теперь я ненавижу его. Если бы я мог, я убил бы его без малейших угрызений совести.
Я убил бы его и по другой причине. Мой капитан принадлежит, кажется, к тем кадровым офицерам, которые решительно отреклись от прошлого и душой и телом отдали себя на службу новому, ненавистному мне строю. Мне отвратительны и ненавистны все они и в том числе капитан Смеу.
Я ненавижу всех этих «товарищей» из шифровального. Между ними и мной нет ничего общего. И это естественно. Я не был простым зрителем в том мире, который все они стараются сейчас уничтожить. Они не очень много понимают из того, что происходит вокруг, но я чувствую, как жадно впитывают они в себя это новое, с каким интересом относятся ко всему небывалому, революционному.
За это я их тоже ненавижу. Ненавижу за их оптимизм, за те надежды, которые они возлагают на завтрашний день. Для них завтра — это день, когда они побьют немцев. И нет ни одного, который не желал бы этого: когда наступит мир и все разойдутся по домам. «Дом» для большинства из них понятие очень относительное, не имеющее конкретного содержания. Например, для Мардаре. Война застала его на последнем курсе университета. Дом? Студенческое общежитие! Стол? Студенческая столовая!.. Перспективы? Диплом об окончании юридического факультета!.. И всё-таки, если бы ты могла слышать, как он говорит об этом призрачном и обманчивом «завтра»! Таковы они все. Для одного «завтра»-это жалкая судьба учителя в несчастной деревне, затерянной в Западных горах, для другого — ничтожная служба в каком-нибудь министерстве или налоговом управлении и, наконец, для третьего — беготня с портфелем под мышкой по залам суда в поисках наивного клиента, пришедшего искать справедливости там, где, фактически, она раздается только избранным.
Я спрашиваю себя, откуда этот оптимизм, эта вера в чудесное «завтра»? Мне кажется, я нашел ответ. Они верят в лучшее «завтра» потому, что им нечего бояться. Они не задают себе постоянно вопрос, как это делаю я: когда же придет моя очередь?
Вот почему я ненавижу их. И так как у меня нет другого способа ее выразить, моя ненависть сделала своим оружием постоянную насмешку. Я не упускаю ни одного случая укусить. Я кусаюсь и радуюсь, когда они выходят из себя, ругают меня, лезут в драку. Я бываю очень доволен, когда мои стрелы попадают в цель и делают им больно. Но это случается очень редко. Потому что обычно они остерегаются принимать меня таким, каков я есть.
