Владимир Листов - Чекисты рассказывают. Книга 4-я
Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри разговор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший против этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма ложное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением в Гвинее и с наследственными делами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе позволить легкомыслие в чем угодно, но только не в матримониальных вопросах.
Дорис чем дальше, тем все больше ценила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих парочек, которые приходилось иногда наблюдать. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно отмечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенности в будущем.
Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была признаться, что любовь ее в теперешнем виде — вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало довольно прозаическое начало — неудовлетворенное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тщеславных замыслов — любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасностям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уверена, что в случае настоящей, а не выдуманной беды станет защищать Ганри яростно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты…
Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего — гардероб ее умещался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех больших перемен, которые произошли в ее жизни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сдувать пылинки с Ганри.
В последнее время он был чем-то озабочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без сна. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты — и вся эта неврастения пройдет. И вот он наконец решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.
На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана — у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ванны укладывала волосы, сидя в спальне перед зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.
Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.
— Входите, прошу вас.
Путилов, даже не поздоровавшись, ступил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет.
— Что с вами? — невольно поразилась Дорис. — Вы больны?
Он отрицательно покачал головой.
— Разрешите мне сесть?
— Простите, держу вас в дверях. — Дорис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.
— Может, вы все-таки скажете, что случилось? — с нескрываемой тревогой попросила она, уже вполне уверенная, что Путилов принес дурную весть.
Он положил на стол вчетверо сложенную газету. В глаза бросалась широкая черная рамка. Дорис прочла набранное жирным шрифтом сообщение:
«Вчера, в 18 часов 12 минут, на шоссе Милан — Рим, в результате автомобильной катастрофы погиб подданный США голландский граф Ганри ван Гойен. Тело усопшего отправляется родственникам в Америку».
Дорис прочла раз, другой, третий. Ударила кулаком по столу и в бессильной злобе крикнула:
— Ну почему, почему?!
Путилов сидел со скорбно опущенными плечами. Дорис не плакала, только горестно покачала головой.
— Что делать? Значит — судьба, — нарушил молчание Путилов и встал: — Чем я могу служить вам, Дорис?
Она посмотрела на него рассеянно:
— Чем же тут служить? Надеюсь, мы останемся друзьями…
Он поцеловал ей руку.
— Теперь я вам более верный друг, чем раньше…
Это и был газетный вариант, о котором говорил Фриц. Гай исчез из Берлина, чтобы больше сюда не возвращаться. Его ждала новая работа в другой европейской стране.
Литературная запись Олега Шмелева
Иван Карачаров
ЕЕ ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ
Сергей Петрович Андреев второй год был на пенсии. Жили мы с ним на одной лестничной площадке, и я заходил к нему иногда вечером после работы поиграть в шахматы или просто так, поговорить о текущих житейских делах.
Его супруга, Анна Васильевна, приносила нам чай, мы усаживались поудобнее и двигали шахматные фигуры, ведя неторопливую беседу и потягивая вкусный ароматный напиток.
Сергей Петрович человек бывалый. Участвовал в финской и Великой Отечественной. Служил в военной контрразведке. Был дважды ранен, оба раза тяжело, и по причине этих ранений вскоре после войны ушел в запас в звании майора. Работал после увольнения сначала мастером на механическом заводе, где до армии начинал свой трудовой путь, но потом здоровье ухудшилось, и ему пришлось перейти работать в отдел кадров на том же заводе. Дело дошло до того, что положили Сергея Петровича в госпиталь. Там основательно, как он выражается, «подремонтировали», но порекомендовали оформиться на заслуженный отдых.
Вот он и отдыхал. Не совсем, правда, отдыхал, Часто бывал на родном заводе, в школах, выступал перед молодежью с лекциями, беседами, — короче говоря, трудился на общественных началах.
Он был хорошим собеседником. Любил поговорить о международных событиях, прошлой войне, своих товарищах по заводу и боевых соратниках далеких военных лет, но о себе рассказывал мало и неохотно.
Однажды вечером — было это накануне дня Советской Армии — сидели мы с Сергеем Петровичем за шахматной доской и вели незатейливый разговор. Вошла своей тихой походкой Анна Васильевна и, положив перед Сергеем Петровичем письмо, сказала:
