Андрей Салов - Семь смертей Лешего
Упорство ли деда, его тяжелая рука, и частенько обжигающий пятую точку ремень, или все это вместе, достигли нужного эффекта. Не смотря на все выверты и выкрутасы, Лешкин отец усвоил-таки дедову науку. Много позже, повзрослев и став самостоятельным, он еще более уверился в том, насколько был прав его отец, вдалбливая в шалопая, охотничью мудрость. Во многом благодаря его терпению, ремню и тумакам, Лешкин отец стал лучшим в Шишигино, а возможно и во всем районе, охотником и следопытом. Некогда гремевшая по району слава его отца, перешла к сыну, благодаря успехам на охотничьем поприще.
Сын, Лешка, был полной противоположностью ему. Он пошел в мать, серьезную и вдумчивую женщину, всегда во все вникающую и не делающую безрассудных поступков. Лешка учился охотно, с интересом, как губка, впитывая секреты ремесла, навсегда откладывая их в самых надежных уголках памяти. Он гордился сыном. Даже дед, вечно всем недовольный, мог на законных основаниях гордиться внуком, знаниями и умениями оставившим далеко позади не только сверстников, но и парней постарше, даже из числа тех, кто уже достиг зрелости, превысив отведенный обычаем возрастной ценз, и кому было разрешено в одиночку пересекать запретную лесную границу.
За сына, он не боялся. Он знал, что как только Лешка подрастет, то обязательно займет его место, лучшего охотника и следопыта района. Он бы со спокойной душой отпустил сына за болотистую топь, тем более что он стал обладателем одного из сокровенных секретов рода, заветной тропы через топь. Найдена она была давным-давно одним из предков и использовалась мужчинами рода Халявиных, для перехода на другую сторону болота.
До сих пор никто из сельчан не пронюхал о местонахождении секретной тропы, хотя все были прекрасно осведомлены об ее существовании. Трудно, было не догадаться об ее существовании, видя с какими завидными трофеями, возвращался всякий раз Лешкин отец после очередного похода в лес. Куда там зайцам да тетеревам, а также прочей бегающей и летающей мелочи. Его трофеи были куда весомее и почетнее. Лисьи шкуры, волчьи, шкурки соболей и горностаев, все попадало в руки удачливого охотника, на зависть остальным, менее удачливым, лишенным тропинки на ту сторону болота.
Его супруга рядилась в них, как самая шикарная барышня и выглядела, как первая богачка и щеголиха. Глядя на нее, надувались от зависти и злости на своих мужиков, жены менее удачливых добытчиков, может быть и вкусно кормящих семью, но не в состоянии одеть их в шикарные меха. Несчастным не оставалось ничего другого, как, ругаясь сквозь зубы, чтобы не дай бог, не услышала благоверная, и не устроила разнос, доставать из заначки, припрятанные от супруги рубли. А затем поспешать в Лешкин дом, за обновками. Его мать была известной в селе мастерицей, особенно ей, удавались шапки, шубейки и тулупы из меха лесного зверя.
Она обшила мехом и мужа, и Лешку, и деда с бабкой, благосклонно принимавших подарки невестки, радуясь, что сыну досталась не только лицом и телом пригожая спутница жизни, не только домовитая хозяйка, но и вдобавок и прекрасная мастерица. Нередко бабка, да и дед, несмотря на то, что мужик, любили похвастаться перед друзьями и соседями, успехами сыновней супруги.
Познав об ее умении и зная наверняка о наличии в Халявинской избе ценного меха, и зачастили туда сельские мужики, с припрятанными от жены червонцами. Доведенные до предела их постоянным недовольством и нытьем, они были готовы расстаться со столь любезной сердцу заначкой, лишь бы вновь в доме воцарился желанный покой.
Спустя неделю, жена измученного постоянным нытьем мужика, радостно вертясь перед зеркалом, примеряла и так, и эдак, принесенную мужем обнову, не забывая целовать его в порыве нахлынувших чувств, и ворковать про себя. А довольный супруг возлежал на диване, гордый и напыщенный, наслаждаясь счастливым днем, каких не было уже много лет. С тех самых пор, как супруга, из милого и воздушного существа с осиной талией и одухотворенным лицом, существа, которому он посвящал стихи и песни, превратилась в здоровенную, начисто лишенную талии бабищу. С красными руками, огромной задницей и голосом, то громыхающим раскатами, то пронзительно-визгливым. Но сейчас, напевающая, мурлыкающая под нос какой-то легкий мотивчик, веселая и счастливая, она была вновь привлекательна для него и столь же желанна, как и во времена молодости.
Тогда она была мила, грациозна и стройна, не было и малейшего намека на то, что станет с ней в дальнейшем, во что превратят ее безжалостные годы. А время оно никого не милует, не оставляет в стороне, не забывает никого одарить вниманием. В этом он убеждался всякий раз, когда мимоходом заглядывал в зеркало, на секунду задерживал взгляд на отражении в его глубине. Куда подевался тот стройный, голубоглазый красавец с блистающим взором и смоляными кудрями, что улыбался ему из этого зеркала, много-много лет назад. Тот неунывающий, преисполненный оптимизма тип, что сочинял стихи и исполнял ночами серенады под окнами избранницы, не обращая внимания на бешеный лай собак, на проклятия ее родителей, и возмущение соседей. Он с уверенностью и оптимизмом смотрел в будущее, веря, что все ему по плечу, что он преодолеет все на жизненном пути, что все у него будет хорошо.
Счастливое будущее так и осталось несбыточным мечтаньем. Из зеркала на него смотрело его, не столь радужное, каким он его когда-то представлял, настоящее. И было это настоящее невысокого роста, с мутным взглядом серых глаз, с изрядной проплешиной на голове, с выпирающим из-под майки, здоровым пузом, в растоптанных и дырявых домашних тапках, в потертом и заношенном халате.
Глядя на собственное отражение в зеркале, дивился тому, во что превратило время молодого и стройного, голубоглазого красавца. И уже по-другому оценивал крутящуюся перед зеркалом супругу, что прожила с ним бок о бок, ни один десяток лет, нарожала ему целую кучу детишек. Он должен быть ей признателен по гроб жизни, не обращая внимания на такие мелочи, как исчезновение талии, громовой голос и красные руки со здоровенными кулаками, что порой бьют так больно. Особенно если в них скалка, или сковорода, и она ожидает припозднившегося и загулявшего муженька, чтобы вбить ему в голову, утерянный под воздействием алкоголя, разум.
Но эти же руки, и он прекрасно об этом знал, могут быть заботливы и нежны. Когда она нянчит, лелеет очередного отпрыска, или же ласкает в постели его обрюзгшее, и непривлекательное тело. И разжигает в нем ответный огонь, когда он позабыв обо всем не свете, и в первую очередь об отражении брюхатого мужика, случайно подсмотренного им в зеркале, с молодым пылом и страстью, как и много лет назад, набрасывается на нее, готовый растерзать ее на части в стремительном, сладострастном порыве. И потом всю ночь его безумное рычание и ее сладострастные вздохи, оглашают сонное очарование ночи, заставляя притихших, делающих вид, что спят детишек, настороженно прислушиваться к доносящимся из комнаты родителей звукам. Звукам столь непривычным на фоне ежедневного храпа, или размеренного скрипа старых кроватных пружин, заканчивающегося удовлетворенным хрюканьем отца и недовольным бурчанием матери.
