Алексей Сережкин - Ученик
Ему не было интересно слышать ее слова и почему-то он даже не удивился тому, что магическое очарование ее голоса, которое он ощущал когда-то, давным-давно в последний лета, куда-то ушло. Да и было ли оно где-либо кроме как у него в голове?
Он встал. Наверное он мог бы встать мягко и неслышно, так, чтобы стул под ним не шелохнулся и не издал самого малейшего движения, но он отодвинул его нарочито грубо и шумно, процарапав ножками по полу и задев спинкой стоящую сзади него парту. И встал он медленно и неторопливо, сонно и лениво расправляя плечи, разворачиваясь спиной к доске и осекшейся на полуслове Татьяне, становясь лицом к классу.
На его носу были смешные очки в роговой оправе, которые он обычно снимал выходя к доске, стараясь использовать их только тогда, когда это было необходимо для того, чтобы увидеть написанное учителем, но сейчас очки оставались на нем. Он вдруг перестал стесняться своего нелепого вида, и этих девчоночьих очков с одной замотанной дужкой.
Он видел лица одноклассников до мельчайших подробностей и черточек, но знал ли он сам какие эмоции и чувства хотел разглядеть в их лицах? Сидя на первой парте долгие годы, поворачиваясь назад только в моменты, когда его главным чувством был стыд, от которого краснели его уши и пылало лицо и он старался отвести глаза от каждого укоризненного взгляда, как часто он смотрел в эти лица раньше? Что он видел, сидя спиной ко всем? Что он хотел увидеть сейчас?
Сидевшая в среднем ряду парочка его давних мучителей Олега и Игоря не вызвала в нем никаких эмоций. Они оба скалились, злорадно глядя на него.
Он усмехнулся краешками губ. Куда делась ненависть и злость, которые он испытывал к ним? Это их он боялся до ватного дрожания ног и перестука молоточков в голове?
Другие лица дальше и вокруг, мало кто смотрел на него. Кто-то занимался своими делами, что-то вычитывая в открытом учебнике или сосредоточенно выписывая ручкой в тетради, кто-то с равнодушным видом смотрел в окно, у кого-то на лице была написана скука. Никому или почти никому не было ни малейшего дела до происходящего, по крайней мере до того момента, пока не произошло что-то смешное и веселое, что могло бы отвлечь от скуки и красивых и правильных, но никому не нужных речей.
Он дернул правой рукой, качнув ее в сторону, будто бы попытавшись ее приподнять до горизонтального положения, но не удержав, уронил и она бессильно повисла вдоль тела. Раздался смех, а кто-то даже захлопал с задней парты.
Именно так он раньше пытался начать говорить, когда его вызывали к доске, но он от волнения и заикания не мог выговорить ни слова и таким же движением пытался машинально помочь себе произнести первое слово. Смех обычно так и не давал ему возможности что-то сказать, а если он начинал плакать от обиды, то только добавлял всем радости. Часто и учителя невольно улыбались, смущенно стараясь спрятать свою улыбку.
Он улыбнулся и повернулся лицом к доске. Пока он медленно вставал, собираясь с мыслями, будто стараясь дать себе немного времени, чтобы подобрать нужные слова, найти способ достучаться до всех, донести все то, что казалось очень важным, хотел связать обрывки мыслей и слов. Объяснить. Объяснить все, что было на самом деле очень простым, но от этого не менее, а пожалуй еще более важным.
Но стоя лицом к окружавшим его людям, он вдруг понял, что не хочет ничего говорить. Что-то важное и удивительное, чем он казалось готов был поделиться, не заслуживает того, чтобы говорить об этом им. Наверное он смог бы подобрать нужные слова, связать их в предложения, но осталось ли бы в них та самая суть, которая и наполняла бы эти фразы жизнью и смыслом?
Он не знал, да и пожалуй не хотел этого знать.
За многое из того, что стало ему важно, ему пришлось дорого заплатить. Он заплатил за это суровыми испытаниями, и не только физическими. Он заплатил за них болью и кровью и заплатил сполна.
Он повернулся к Тане лицом, и вдруг понял, что молчал целый день. За весь день он произнес одно единственное слово «извините», произнесенное так тихо и несмело, что это было не в счет.
И с первыми словами куда-то ушло сковывавшее его целый день напряжение, куда-то делось волнение и реальная или придуманная им самим дрожь в руках.
Горечь, которая была внутри него, никуда не делась, но почему-то и это не волновало его. Ни гнева, ни злости почему-то не было в нем, когда он заговорил, глядя прямо в глаза девушке, с которой познакомился в последний день лета, в тот день, когда и придумал ее, придумал такую, какой она была всего один день. Да и была ли?
Он подавил желание прокашляться, и, обдумав все в последний раз, сказал:
— Я много услышал здесь и сейчас, красивых и правильных слов. Правда я много отвлекался, потому что думал о своем, и мог многое пропустить. Сначала я даже думал о том, как бы я мог ответить на сказанное в мой адрес, но скорее всего это повлекло бы за собой все новые и новые слова, а я почему-то не в настроении говорить.
Он произнес эти слова тихо, не уверенный, что его слышат дальше второй парты, но он и не адресовался к тем, кто был у него за спиной. Часто ли они слушали то, что он говорит, всегда готовые только смеяться над ним?
— Поэтому я решил ничего не говорить. Обсуждайте, разбирайте, выносите и принимайте решения, все это меня совершенно не волнует. И будет значительно лучше, если это все произойдет без меня, — в его голосе зазвучала усталость, с непривычки он и так сказал уже слишком много.
«Всегда нужно смотреть в глаза», — вспомнилось ему наставление Корейца. «И другу и врагу». «Зачем?»- подумал он. Он не стал смотреть в глаза Тани, ему было все равно. Было неважно все то, что он мог в них увидеть. Чтобы там ни было, это уже не касалось его и не было ему интересно. Он мазнул невидящим взглядом по ее лицу, не фиксируя увиденное, не только не пытаясь запечатлеть это в памяти, а стараясь побыстрей забыть ее лицо, при взгляде на которое иголочки начинали больно кусать его щеку в том месте, куда пришелся ее удар, и стал собираться.
Он уже было взялся рукой за ручку портфеля и ощутил, как уже много раз до этого, треснувшую поверхность ручки и, следуя непонятному импульсу, внезапно отпустив ее, провел пальцем по шву. Кожа в этом месте разошлась, из прорехи торчали небольшие ворсинки, щекотавшие руку.
Он заметил на парте забытый им чехол от очков и взял его в руку, чтобы засунуть в него очки и убрать вслед за учебниками в портфель. Поднятая рука, скользнувшая по дужке его смешных очков в роговой оправе, которых он так стеснялся, вдруг коснулась полоски пластыря на брови и он, убрал руку, так и не сняв очков. Бросив в портфель пустой чехол, он щелкнул замком и этот звук показался ему оглушительным.
