Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы
— Язык у меня замерз! Отогреть нужно.
Зузя хохочет, хлопает себя пухлыми ладонями по бедрам. Я пью дальше. Потом выкуриваю папиросу за папиросой. Женщина посматривает на меня искоса.
— А хочет пан бай-бай? В кроватку с Тосенькой? С холоду да к теплым ножкам? Хе-хе.
Смотрю на Зузю и вижу: два носа, глаз множество. Все это трясется, дрожит, колышется, будто резина или тесто.
Иду в другую комнату. За мной, с лампой в руке, шуршит шлепанцами Зузя.
— Тосенька, поздоровайся с паном Владиславом!
— Мамуся, глупость какая! — взвивается заспанная дивчина.
Я раздеваюсь. Так долго не спал! Зузя стягивает с меня сапоги. Потом ныряю всем телом в мягкую, теплую кровать. Зузя говорит чего-то, хихикает, уходит, унося лампу. В темноте Тося прижимается ко мне гладким горячим телом. «Случилось что-то очень важное! Очень! Очень! Очень! Но что, что?» — думаю засыпая.
И лечу в душную, горячую пропасть.
— Вставай! — слышу сквозь сон суровый голос.
Меня дергают за руку.
Открываю глаза — и слепну от света карманного фонаря. Когда глаза привыкают, вижу в комнате несколько полицейских. В руках у них револьверы.
Потихоньку прихожу в себя. Так, пистолет в боковом кармане куртки. А куртка где? Хотя нельзя мне драку учинять!
— Имя и фамилия? — спрашивает по-деловому тот же голос.
— Антоний Петровский.
Зузя хихикает.
— Ой, потешный какой пан Владя! Он, паны полицианты, не протрезвел еще! Погулял хлопец, хе-хе!
Гнусная тварь, так это она меня продала!
— Одевайся!
Вылезаю из постели, начинаю неторопливо одеваться. Я целиком на свету, но вовсе того не стесняюсь. Все равно мне.
— Позабавился, кавалер! — все тот же хриплый бас, будто издалека откуда-то.
Кто-то смеется, Зузя похабно хихикает.
Чувствую на запястьях обжигающе холодное железо наручников. Что-то очень важное случилось. Но что?
Выходим в сени. В спину мне глядят чуткие револьверные дула. Светят фонари.
— Я всегда в порядке, пане начальнику, — слышится позади шепот Зузи.
Идем по улицам. Ухмыляется месяц, лоскуты снега весело кружатся над землей. Минуем двоих мужчин с палками в руках. Ночная стража.
Отводят меня в комиссариат. Назавтра — допрос, протокол. Приводят на очную ставку Альфреда, Альфонса и Альбина Алинчуков.
— Знаешь его? — спрашивают Альфреда.
— А как же, — отвечает, злорадно усмехаясь, контрабандист.
— Он тебя подстрелил?
— Он. Вышел перед нами и стал стрелять. Ограбить хотел!
Братья Альфреда тут же его слова подтверждают. Не прерываю их. Пусть несут, чего хотят! Все это — глупость в сравнении с другим…
Потом расспрашивают меня. Я повторяю, что рассказал раньше. Все в точности, как произошло. Все мне вспоминается до мельчайших деталей. Но вижу ухмылки, вижу, как переглядываются понимающе. Тогда вообще перестаю отвечать на вопросы.
На четвертый день после ареста, в пятом часу вечера, выезжаем из Ракова до Ивенца, к следователю. Едем на санях. Я — на заднем сиденье, между двумя полициантами.
От рынка едем на Слободку. Минуем дом Трофидов. Я смотрю в их окна. Кажется, вижу за стеклом чье-то лицо. Может, Янинка?
Выезжаем на мост. Сколько раз проходил здесь один и с хлопцами. А теперь…
Постепенно смеркается. Мороз сильный. Наручники жгут запястья, прячу руки глубоко в рукавах. В воздухе крутятся мелкие лоскуты снега — движущееся, сверкающее кружево, и земля за ним необыкновенно празднична.
Сбоку дороги — деревья. На их колышущихся ветвях тяжелые сугробки. Вдоль тракта бегут вдаль телеграфные столбы. Я слышу монотонный, низкий, дрожащий гул в проводах.
Полицианты достают папиросы, закуривают. Угощают меня. Я отказываюсь.
— Не куришь? — спрашивает один.
— Курю, но свои.
— Разумно, — замечает другой.
Фурман погоняет, но кляча шлепает потихоньку, убыстряясь только тогда, когда слышит свист кнута.
С востока дует холодный, пронизывающий ветер. Колет левую щеку, ухо. Вынимаю руки из рукавов, кое-как поднимаю воротник.
Снег сыплется все реже. Наконец, прекращается вовсе. Проглядывают звезды. Месяц упрямо карабкается вверх. Важный такой, задумчивый, вовсе на меня не смотрит.
В голове моей проносится множество мыслей, вязких, бесформенных. Приходят, уходят, не задерживаясь. Мне все безразлично.
Полицианты болтают про какие-то прибавки на родине. Часто прерываются. Вдруг один спрашивает другого:
— Знаешь Сашку Веблина?
— Знаю. Брат той брюнетки. Как ее имя-то?
— Феля.
— Да, точно. И что с ним?
— Застрелили его на пограничье.
— И кто застрелил?
— Неизвестно. Живица говорил, что вез его из Рубежевичей до Ракова, под Вольмой кто-то стрелял по ним из лесу и попал в Сашку.
Принимаюсь слушать внимательно. Но делаю вид, как и раньше, что разговор меня вовсе не интересует.
— Может, счеты сводили?
— Черт их знает! Хотя любили все Сашку Веблина, мог и врагов иметь. А может, Живица приврал чего со стрельбой той. Он вчера мозги себе вышиб.
— Кто? Живица?
— Так.
— Чего это он?
— По пьяни взбрело в голову. Вчера похороны Веблина были, потом сестра поминки справила. Так он по случаю и напился, а вечером пошел домой, а на рынке возьми да и выпали себе из парабеллума в рот.
Услышав такое, я просто омертвел.
— Может, сам он в том убийстве замешан, а? Ну, Веблина? А теперь побоялся, что всплывет, и возьмутся за него…
— Может быть. Дело темное. Черт тут ногу сломит. Вон, этого тоже за стрельбу арестовали, — полициант кивнул в мою сторону.
Я понял, что второй полициант только что вернулся из отпуска и не знает местечковых новостей. Он меня за руку тронул и спрашивает:
— Э, пане… за что его пан подстрелил?
— Кого?
— Ну, того…
— Алинчука, — добавляет второй.
— Дрянь он.
Полицейские понимающе переглядываются: тот еще фрукт! Снова закуривают. «Живицы нету! — проносится в моей голове. — Застрелился!»
И вдруг так мне захотелось самому про все разузнать! Поверить не мог в то, что Живица себя убил. Что-то не так здесь… Может, еще есть какой Живица?
В ту минуту родилась во мне твердая решимость: должен я удрать и разузнать все, должен!
И вот я украдкой, но внимательно изучаю полициантов. Они уверены, что я не удеру. Сидят, расслабившись. Курят. Карабины держат промеж колен.
Соскочить с саней вбок не удастся — задержат. А если оттолкнуться ногами от саней да кувыркнуться назад? Так можно выскочить, и руки свободные не нужны. Вот только на голову бы не упасть…
