Сергей Песецкий - Любовник Большой Медведицы
Мы стояли на коленях, склонившись над Сашкиным телом. На мою руку капали Живицыны слезы. И оттого меня мучило еще горше: он, такой сильный — и плачет. Тяжко, горе давит на плечи.
Вдруг Живица вскочил. Бледный, с кривой усмешкой на лице, говорит:
— Ну… чего мы встали, а?.. А?
Хватает вожжи, тянет так, что конь аж приседает. И кричит во весь голос:
— Но-о-о! Давай!
Срываемся с места. Возок глухо рокочет, мчась через луг. Подпрыгивает на кочках. А конь рвется все быстрей!
— Но-о! Едем! — кричит Живица на всю границу.
— Ну, холера, с ума сошел!
— Э-ге-ге! — голосит Живица.
И конь мчится еще стремительней. Это контрабандистов конь. Знает нас. Знает, что ведем себя не так, что произошло что-то особенное. Может, удивляется, что не слышно выстрелов из карабинов.
— Пош-шел!
Живица сует пальцы в рот и свистит пронзительно. Я сижу на охапке шерсти, растерянный. Не знаю, где мои пистолеты. Ничего не знаю, понять не могу… Луна заливает светом. Слезы застят глаза.
— Э-ге-ге!!! Пошел! — страшный Живицын рык разносится по всей границе. «Зачем он так?» — спрашиваю себя, кусаю губы.
Что еще случилось той ночью? Ничего большего и горшего уже не могло случиться. Ничего! Самое плохое уже случилось.
Сбоку гремят выстрелы из карабинов — прощальный салют пограничников Сашке. Возок скачет, как мяч. Конь несется вперед ураганом. Луна танцует по тихому небу, и катится по границе:
— Э-ге-ге! Давай!
Ничего больше не могло случиться! Не могло!
Рано утром лег снег и больше уже не сходил. С утра легла «белая стежка». С нами покончено. Черная стежка нам уже не нужна. Сашки Веблина уже нет.
Потому в 1923-м году и пришла ранняя зима.
15
Когда смерклось, я пришел в Раков. Боковыми улочками, заулками прокрался к дому часовщика Мужанского. Застал Петрука Философа. Я и сам не знаю, отчего сразу к нему пошел. Петрук сидел рядом с кроватью, где лежал Юлек Чудило, и читал ему книжку.
— Где Щур? — спрашиваю.
— Не знаю. Давно не видел. Он с «дикими» ходил.
— А Лорд?
— С группой пошел. Еще не вернулся.
— Что с тобой? — спросил я Юлека.
Скверно он выглядел.
— Продуло. Но это чепуха…
И закашлялся — долго, тяжело. Вижу: в глазах Петрука тревога.
— Знаешь что, — говорю Петруку, — ты форсу мою, может, возьмешь сохранить? Я ж, понимаешь, за границу хожу. Поймают там — пропадет все. Вы ж сейчас не ходите?
— Нет. Деньги твои могу сохранить.
Вытягиваю поспешно из кармана пачку банкнот. Отсчитываю тысячу двести долларов, даю.
— Это ж много так!
— Ну так, работали много.
Прощаюсь с хлопцами и иду к выходу. У двери задерживаюсь.
— Знаете, а Сашки нету…
— В местечке нету?
— Нет… вообще — нету!
Рисую в воздухе крест. Вижу удивленные взгляды.
Выхожу на подворье, смотрю на небо. Луна опустилась низко, улыбается бессмысленно.
Иду к дому Фели. В окнах темно. Стучу в окно, стучу сильнее… как тогда. Слышу торопливые шаги.
— Кто-о?
— Владислав.
— Какой Владислав?
— Владек.
— А-а!
Вскоре я в доме. На столе горит лампа. Феля смотрит на меня задумчиво. Молчит долго, потом спрашивает:
— Добрый вечер!
— Добрый вечер! — отзываюсь.
Снова молчим.
Достаю из бокового кармана замшевый мешочек. Протягиваю Феле:
— Это от Сашки.
Она берет. Я вынимаю Сашкин бумажник.
— И это от Сашки. Я взял пятьсот долларов себе и пятьсот для Живицы. Сашка так велел. Остальное сказал отдать пани.
— Что там? — указывает на мешочек.
— Не знаю. Не смотрел.
Вдруг на лбу Фели — глубокая алая морщина, как у брата. Глаза темнеют. Хмурится.
— А где он?
— Нет его.
— Нет его?
— Так. Большевики убили его у границы.
Рассказываю коротко, но ничего не скрывая, о том, как Сашка погиб. Она внимательно слушает. Вопросами не прерывает. Бледнеет все сильней. Идет к креслу, садится.
Долго молчит. Смотрит на меня, а в моей душе — пусто. Совсем.
— Может, пани помочь чем? — говорю, наконец.
— Пан… от полиции в бегах?
— Так.
— Тогда ничем. Я все сама улажу. У пана есть, где спрятаться?
— Есть.
— Хорошо. Я сейчас пойду к нему. Живица с ним?
— С ним.
Идет в другую комнату, начинает одеваться. Через минуту возвращается.
— Пан может идти. Я пана не задерживаю.
— До свидания.
— До свидания.
Выхожу. Долго блуждаю по улицам. Воротник куртки поднял, никто меня не узнает.
Смотрю вверх. Месяц усмехается насмешливо.
Изредка встречаю прохожих. Иду и иду по улицам. Холодно. Задувает льдисто с запада. Выжимает из глаз слезы.
Иду к Гинте. Нужно хоть что-то сделать. Упиться, что ли?
В салоне знакомых нет. Под потолком светит укрытая абажуром керосиновая лампа. Ее не хватает на большую комнату. Стол посередине — пустой. За боковым столиком вижу четверых «повстанцев».
Зову Гинту.
— Давно пана Владислава я не видела, — сообщает жидовка.
— И что с того?
— Да ничего. Чего пан хочет?
— Склянку сивухи, огурцы и колбасу.
Пью один. «Повстанцы» на меня внимания не обращают. Не знаю, зачем тороплюсь напиться. Все равно идти мне некуда. Все я потерял.
Выпиваю еще полбутылки водки. Теперь мне теплей, но еще тяжелее, еще тоскливее.
Расплачиваюсь, выхожу на улицу. Снова блуждаю по улицам.
Падает снег. Мелкие белые лоскутья кружатся весело. Карабкаются по длинным лунным лучам, соскальзывают по ним.
Спать я хочу. Так давно не спал. Замучился очень.
Уже совсем поздно, когда стучу в окно Калишанкам. Зузя отмыкает мне. Хлопает в ладоши и как-то чересчур оживленно выражает восторг:
— А-а! Пан Владислав! Наконец! Здравствуйте, пан, заходите!
— Здравствуйте, здравствуйте, — повторяю бессмысленно.
— Проходите, проходите дальше!
Усмехается. Осматривает меня с любопытством.
— Может, есть хотите, выпить?
— Водки дай.
— Сейчас будет, сейчас! Все, чего пан пожелает! Садитесь. Сюда, тут удобнее.
Снова пью водку. Зузька улыбается деланно. На месте ей не сидится, крутится по избе. То встанет, то сядет снова. Груди ее скачут, как налитые водой резиновые перчатки.
— Тоська так часто пана вспоминает! А пан такой невеселый! Я болтаю и болтаю, а пан — ничего!
— Язык у меня замерз! Отогреть нужно.
Зузя хохочет, хлопает себя пухлыми ладонями по бедрам. Я пью дальше. Потом выкуриваю папиросу за папиросой. Женщина посматривает на меня искоса.
