Гоп-стоп, битте! - Хлусевич Георгий

Присутствие третьего обязывает включить самоцензуру и оценивать свое поведение, как бы подглядывая со стороны.

— Извините, — незатейливо врала девушка, с тайным интересом разглядывая молодого человека, — я не знала, что у господина фон Деринга посетители. Вы его внук? Вы так похожи. Особенно глаза. Вчера мы с ним обедали в кафе на Тегельштрассе, а сегодня хотели прокатиться по Рейну. Он так любит Лорелею [46]. Вы знаете, у него бывают минуты абсолютного просветления, и тогда он рассказывает мне, как познакомился с вашей бабушкой. Именно в том месте, где установлена скульптура. Он даже стихи, посвященные ей, помнит. А я никак не могу выучить.

«Девушка в светлом наряде сидит над обрывом крутым, и блещут, как золото, пряди над гребнем ее золотым». — Михаэль позволил себе отвлечься от грустных мыслей декламацией знакомых с детства стихов, думая при этом, что милая девушка, сама того не желая, испортила «светлый наряд» очищающей душу печали. А еще он думал, что дед остался верен себе и выбрал в сопровождающие ту, которая посимпатичнее. И еще о том, как несовершенен человек и гадок по своей сути — ведь он, Михаэль, если совсем уж честно, где-то в самой глубине души, пожалуй, даже рад слабоумию деда, ведь оно избавляет его от такой неприятной процедуры, как оправдание.

— А что еще говорит дед в минуты просветления?

— Вспоминает молодость и жалуется на нехороших людей.

— А на меня он не жаловался? Мне это очень важно.

— Ну что вы! Он вас очень любит. Но кто-то обозвал фон Деринга шиммелем, и это его очень расстраивает.

— Не знаете, кто?

— Нет. Сам господин фон Деринг тоже не помнит.

— Его посещает жена?

— Очень редко.

— Как он к ней?

— К ней одной — нейтрально, а если она появляется не одна, господин фон Деринг ужасно расстраивается. Мы сообщили об этом шефу, и он категорически запретил Матильде фон Деринг появляться в апартаментах вашего дедушки с посторонними лицами.

— Спасибо вам. И последний вопрос, если я вас еще не утомил. Как выглядел этот, который его раздражает?

— Рыжий такой. Это ее шофер.

— Спасибо. — Подошел к деду. — Ну почему ты не даешь себя постричь, дед? Жалко локоны? Ну хоть усы дай подровнять, — говорил он, досадуя на себя за неестественность тона и на помешавшую свиданию девушку. — В следующий раз захвачу ножницы.

Обнял деда и вышел.

Не терпелось посмотреть на тех, кто осмелился унизить деда, обозвав его шиммелем.

Все колыбельные песни печальны. Они смиренны, как молитва, и трогательны, как мольба. Ритмичны, как удары в шаманский бубен, и строго размеренны, как белый стих. Они — заклинание и оберег. В них материнское тепло и нежность. Мелодия колыбельной важнее текста, а интонация важнее мелодии. Колыбельные трогательно просты и монотонны — и в этом их тайная магия и главный снотворный эффект.

Матильда баюкала младенца, а тот не хотел засыпать. Вертел головкой, сучил ножками и вздрогнул всем тельцем, когда слишком громко хлопнула входная дверь.

Матильда вздрогнула тоже, но не телом, а нутром.

На пороге стоял блудный внук ее законного мужа.

Иноземный загар. Широкие плечи. Светлые брюки. Майка в тон.

(К сведению непосвященных. На юге Западной Сибири солнце светит чаще, чем в Крыму. Сибирский загар гораздо интенсивнее и, несомненно, прочнее сочинского.)

— Где ты так загорел? — Красивой сконфуженной бабе нужно дать возможность открыть рот, и тогда, если она не безнадежно глупа, ей всегда удастся отыграть положение.

Сколько язвительных и обидных слов он приготовил, отрепетировал и заучил наизусть! И может быть, произнес бы их, оправившись от неожиданного вопроса, если бы не вошел Гельмут с паскудным выражением лица.

— Гельмут, сходи на кухню, подогрей ребенку молоко. — Тон откровенно свойский с легким оттенком каприза. — Да не переусердствуй! — крикнула вдогонку и выложила из бюстгальтера козырную карту — белую грудь.

Знала, точно знала кокетка с рождения, что вид молодой наполненной груди либо притупит злобу возбужденного самца до уровня снисходительности, либо направит агрессию в другое русло. В область вожделения, например.

— Представляешь, Михаэль? — Прошлась кончиком розового язычка по кайме припухлых губ с чувственностью, граничащей с непристойностью, дрогнула увлажненным ртом, формируя начало улыбки, а в ней — готовность покориться и желание покорить, легкий намек на раскаяние и удовлетворение от содеянного, показное целомудрие и скрытое распутство, а еще изрядно дьявольского и, безусловно, женского. — Представляешь, такая большая грудь, и не хватает молока, — утопила большой палец под бортик халата и обнажила теплый глянец плеча, — приходится подкармливать молочной смесью. — Прикрыла головку ребенка, но не прикрыла грудь.

Он должен был сказать: «Если старый седой человек, которому вы обязаны абсолютно всем, ассоциируется у вас с шиммелем, то как, интересно, вы назвали бы рыжего?..» Они бы промямлили нечто невразумительное. А он бы им — что-нибудь резкое и обидное, Гельмут бы возбух, возмутился, а он бы его… Нет, бить нельзя — штраф, он уже выплачивал венгру Сабо тысячу марок за один-единственный удар по печени (две недели в стационаре отлеживался, подлец). В Германии бить нельзя. В Германии нужно идти в полицию и писать заявление. Бред какой! Прошу наказать негодяев, обозвавших моего дедушку шиммелем, то есть плесенью или белой лошадью. Западло!

А бить нельзя. Такой штраф выпишут — разоришься. А избежать штрафа в Германии можно только тремя путями: сесть в тюрьму, эмигрировать или умереть. Четвертого не дано. Он вспомнил, как в уведомлении об уплате штрафа было написано: «Вы можете уплатить штраф частями или, если не хотите платить, должны будете отсидеть в тюрьме двадцать дней из расчета погашения долга пятьдесят марок в сутки». Ну и отсижу. Это такое удовольствие разбить морду тому, кто оскорбил деда! Нет, лучше не бить, лучше валять его на вощеном полу, как куклу, под истеричный визг этой неотразимой шлюхи. А проигрыш поединка в присутствии дамы особенно позорен и оскорбителен. Нет, это безумие. И откуда они знают значение слова «ассоциация»? Бред гнилого интеллигента — «мой дедушка ассоциируется у вас»… С ними нужно иначе. Нужно сделать все по-другому. Нужно заманить Гельмута в конюшню, высказать ему все, что он про него думает, спровоцировать козла на драку без нежелательных свидетелей, чтобы не смогли потом ничего доказать, уложить его ударом «шуто» или ударом «фронт кик», а потом наклониться над поверженным и сказать…»

Развела соблазнительные ноги. Широко. До самого интересного. Проследила за взглядом: «Туда, голубчик, посмотрел. Туда, куда надо».

Изобразила смущение, запахнула халат, точно зная, что шелк незамедлительно спадет и придаст бедру еще большую эротичность.

— А как назвали мальчика? — Он понял, что проиграл вчисту́ю.

— Руди. — Вздох фальшивого умиления. — Так предложил назвать своего сына Оскар в честь твоего погибшего отца.

«Нужно отдать должное ее самообладанию. — Последние слова зацепили и вывели из равновесия. — Она держит в руках рыжего мальчика — точную копию конюха Гельмута, зная прекрасно, что подлог очевиден, и продолжает нагло врать с благопристойным выражением лица».

— Тебе бы, Матильда, в «Штази» работать. Цены б тебе не было.

— Что, что? — Осознала тщетность женской уловки и закрыла теперь уже бесполезную грудь.

Не ответил. Подошел к окну. Увидел пустые денники.

— А лошади где?

— Продала. Зачем они мне?

— Чистопородных тракенов на колбасу?

— Откуда я знаю, на что и кому? Их с аукциона продавали.

— А конюх зачем, если коней нет? Впрочем, вопрос глупейший. По цвету волос, — указал пальцем на ребенка, — можно догадаться зачем.

Прошел в кабинет, услышал, как крикнули за спиной:

— Там ничего твоего нет. Гельмут, иди сюда.

Вошел Гельмут.

— Тебе же сказали, что здесь ничего твоего нет. Дом и все имущество унаследовал сын.