Исай Калашников - Повести
Вдруг он поднялся, засунул трубку в карман.
— Посидите тут. Я пройду, посмотрю…
Ефим Константинович проводил его взглядом, чему-то усмехнулся.
— Во сколько приехали вы в поселок в пятницу? — спросил Миша, бросив ощипанную ветку.
— А кто его знает?.. К вечеру дело было. Я сходил в баню, попарился и сразу же за стол.
— В поселке ни к кому не заходили? Ни с кем не виделись?
— Нет. Машина у ворот нашего дома остановилась, Наш лесопунктовский шофер подвез.
— Вы, кажется, привозили матери мясо изюбра?
— Привозил.
— Как же вы его добыли? Карабина у вас нет.
— Карабин-то я мог и у ребят взять. А вот лицензию мне, проштрафовавшемуся, черта с два дадут. Мясом со мной поделился Максим Степной. Он по закону добыл. А дома я не смог сказать, что достукался — для матери у ребят мясо одалживаю…
Когда закончили разговор, старик, подойдя, положил на плечо Мише неожиданно тяжелую и сильную руку, пронзил острым взглядом.
— Не там копаешь, парень. О Ефимше можно думать всяко-разно, только не то, что вам мерещится.
Миша невольно отвел глаза.
— Мы ничего дурного не думаем.
— Будет брехать-то. Я сюда приехал, чтобы увериться… Но Ефимша на такое дело неспособный. Возьми в соображение и то, что ружья у меня дома давным-давно нету. Не держу. Это тебе кто хочешь подтвердит. Эх вы… Я-то было подумал: какие старательные ребята. А вы совсем не там стараетесь.
Резко снял с плеча руку и ушел, не оглянувшись.
В поселок приехали засветло. Мише надо было связаться с Зыковым, и он остановил машину у поселкового Совета. Соня с ним не пошла, сказала, что поедет к Минькову, что ей пора составить о нем свое — нажала на это слово — мнение, а не полагаться на всякие разговорчики о нем.
Дежурный по отделу сказал Мише, что Зыков был у начальника, но давно уже ушел и с тех пор не показывался.
Начальника тоже нет.
Из Совета Миша вышел слегка расстроенным. Что же делать? У него было задание — поговорить с Ефимом Константиновичем. Поговорил. А дальше? Все эти дни он куда-то торопился, что-то делал, над чем-то ломал голову. И вдруг — делать нечего. Точила неприятная мысль; самостоятельно он, оказывается, делать ничего не может. Поводырь нужен. Вот Зыкову не нужен…
XXVII
Рано утром в гостиницу пришел Миньков. В строгом черном костюме, в черной же трикотажной рубашке, застегнутой наглухо, он был мало похож на того, взлохмаченного, с блуждающим взглядом, каким увидел его Миша у изголовья убитой жены. Правда, говорил он тихим, каким-то вроде придавленным голосом, взгляд серых глаз был неспокойный, словно бы что-то ищущий, но вообще Миньков держался, можно сказать, молодцом. Он не расспрашивал, как идет расследование. Стало быть, человек выдержанный, понимающий. Именно так отзывалась о нем Соня. Она вернулась от Минькова поздно вечером, была радостно-возбужденной, говорила, что не ошиблась в своих предположениях, что Миньков именно такой, каким она его представляла, что она будет последней дурехой, если не сумеет как следует использовать исключительно интересный материал. Сейчас Соня говорила с Миньковым мягко, даже ласково, за этим угадывалось ее искреннее сочувствие и нежелание ненароком причинить боль. Оказывается, она могла быть и такой — ненавязчиво предупредительной, деликатной.
— У вас какие планы на сегодняшний день? — спросила она Минькова.
— Какие у меня могут быть планы, — тусклым голосом ответил он. — Все из рук валится. Тоскливо…
— Мне хотелось продолжить беседу с вами. Если это, конечно, не очень обременительно.
— Напротив. Сидеть одному дома тошно. Может быть, пойду в тайгу.
Миньков вопросительно посмотрел на Зыкова. Видимо, ему хотелось знать, может ли он, не дожидаясь конца расследования, отлучиться из поселка. Зыков промолчал.
— В тайге бы побывать! — мечтательно проговорила Соня. — В самой глуши. Посмотреть настоящие охотничьи избушки, своими ногами промерить ваши тропы. Можно это сделать?
— Идти очень далеко. Но уголок настоящей тайги я мог бы показать хоть сегодня. На моторке до Утесов ходу часа полтора. Там тайга нетронутая…
— Чудесно! Послушайте, следопыты, отложите на денек свою деятельность, составьте нам компанию.
Миша покосился на Зыкова — не смеется ли? Легкомыслие Сони тоже должно иметь пределы. Вроде бы и умный человек, а вот сморозит же такую глупость… А Зыков с задумчивым видом почесал затылок.
— Что, Миша, может, и в самом деле?..
— Ну конечно!..
— Чайку на костерке сварим. Шашлычок… — Зыков почмокал губами. — Вкусно! Я — за!
Миньков сходил домой, переоделся. На нем были резиновые сапоги, тяжелый дождевик, перепоясанный патронташем. Эта одежда, великоватая, нескладная, не шла ему, делала его неуклюжим, неповоротливым.
Уселись в лодку. Миньков оттолкнулся шестом от берега, крутанул подвесной мотор. Почихав, он набрал обороты, разорвал тишину торжествующим ревом. Винт вспенил под кормой воду, и лодка пошла, постепенно набирая скорость. Нос вспарывал пологие волны, отваливая на обе стороны прозрачно-зеленые пласты воды. Брызги, взлетая, секли по спине. Соня, зябко поеживаясь, придвинулась ближе к Мише. Он развернул предусмотрительно прихваченный Миньковым брезент, набросил его на себя и на Соню, обнял ее за плечи. Она что-то сказала — не разобрал из-за треска мотора, — засмеялась.
Зыков лег на носу лодки, заложил руки за голову, смотрел на белые пушистые облака. Миньков в нескладном своем дождевике топорщился на кормовом сиденье, цепко держался за рукоятку мотора, курил сигарету.
Мимо скользил берег. У воды возвышался вал разноцветных окатанных камней, за ними был желтый глинистый обрыв, из него торчали черные корни деревьев. От обрыва лес уходил в горы, к далеким вершинам, тронутым ранней снежной сединой. С другой стороны лодки стлалась пустынная гладь Байкала. Вдали синели, почти сливаясь с небом, очертания острова Ольхон. Треск мотора, отражаясь от берега, дробью рассыпался над водой. Он мешал говорить, и Миша был рад этому. Сидел притихший, вбирая в себя бодрящую свежесть воздуха, смотрел на огромный, просторный мир, отмечая его удивительную необъяснимую особенность — молчаливые зеленые горы, светлая ширь Байкала не подавляют, а словно бы приподнимают человека над суетной обыденностью, рождают желание быть щедрым, добрым, великодушным. Просто не верится, что здесь могло вызреть в чьей-то голове преступное намерение. Или внутренний мир таких людей иной? Наверное, да, наверное, он наглухо заперт в себе самом, изъеден, как загнивающее дерево древоточцем, злобой, ненавистью, завистью…
