Исай Калашников - Повести
— Вы видели, к примеру, чтобы под ногами булка валялась? — строго спросил Константин Данилыч. — Каждый знает, что хлеб даром не дается, что землю надо вспахать, засеять. Потом зерно собрать, смолоть. Трудов уходит много. Но, чтобы вырастить хлеб, нужен один год. А деревьям, которые тут валяются, — пятьдесят, восемьдесят, Даже и сто лет. Настоящей цены тому, что у нас есть, мы не знаем. А вы говорите — цветочки.
На въезде в поселок лесопункта Константин Данилыч спросил у Миши:
— Тебе, должно, мой Ефимша нужен?
— Д-да, — с запинкой признался он.
Машина остановилась у приземистого, рубленного из бруса здания конторы. Старик вылез первым, потоптался, разминая ноги.
— Пойду узнаю, где он сейчас, Ефимша. А вы пока вон там посмотрите. — Указал рукой на доску Почета — застекленное сооружение под кокетливой крышей из белой жести.
Под стеклом среди прочих фотографий Миша увидел и фотографию Ефима Константиновича. В белой рубашке, в неумело повязанном галстуке он горделиво и важно взирал на мир небольшими, глубоко посаженными, как у отца, глазами.
Возвратившись из конторы, Константин Данилыч сказал, что сын сейчас на лесосеке, надо ехать туда. И сел на свое место в машине. Теперь Миша уже не сомневался, что старик, увязавшись с ними, преследует какие-то свои цели.
На лесосеке гудели тракторы, трещали бензопилы, с шумом падали срезанные деревья. Машину оставили внизу, к лесорубам пошли по волоку. Константин Данилыч, сухой, легкий, не по-стариковски прямой, шагал впереди. Шаг у него был ровный, рюкзачок, висевший на плече на одной лямке, не болтался, не колыхался. Неожиданно он остановился, прислушался, свернул в сторону. Из леса выползал трелевочный трактор, волоча за собой хлысты. Гусеницы, железно взблескивая, с хрустом подминали под себя густой подлесок. Старик замахал руками. Трактор остановился. Сбавив обороты двигателя, тракторист высунулся из кабины.
— Куда прешь, собачий сын?! — закричал Константин Данилыч, потрясая над головой кулаком.
— Что такое? — растерянно спросил тракторист.
— Как что?! Что ни воз, то новая дорога! Кто тебя, окаянного, учил так работать?
— У меня трос короткий, — смущенно оправдывался тракторист.
— Не трос — ум у тебя пока что короткий!
Что-то бормоча себе под нос, Константин Данилыч обогнул трактор, резво двинулся по вырубленному, захламленному сучьями, обломками стволов косогору. Дальше вповалку лежали деревья, лесорубы очищали их от сучьев.
— Ефим! — позвал старик сына и сел на пенек.
Тот, в широкой брезентовой куртке, обсыпанной рыжими опилками и зелеными иглами хвои, приблизился к ним, искоса глянул на Мишу и Соню, поздоровался.
— Вот, гостей к тебе привел, — буркнул старик.
— Вы меня не узнаете? — спросил Миша.
— Где узнает, когда глаза налитые были!
— Будет тебе, батя, — смущенно-виновато улыбаясь Мише и Соне, попросил Ефим Константинович отца. — Без того вспоминать тошно.
Не хотелось Мише затевать этот разговор при старике, втайне надеялся, что тот уйдет куда-нибудь по своим делам, но Константин Данилыч достал из кармана кисет, положил его на пень рядом с собой, вынул из него трубку и принялся чистить ее острой щепкой. Можно было отвести Ефима Константиновича в сторону, но что-то мешало сделать это. Будь как будет.
— Давайте присядем. Разговор у нас не короткий.
Ефим Константинович и Соня сели на ствол сосны. Миша, чтобы видеть всех, пристроился на кучу ветвей.
Ефим Константинович отвечал охотно, весело. Сейчас он был совсем не таким, каким запомнился по первой встрече. Как все-таки алкоголь меняет людей.
А может быть, вовсе не меняет, но отключает некую систему самоконтроля, и человек предстает в своем натуральном виде, выявляется его голая, ничем не прикрытая сущность…
— Отпуск вы всегда берете в одно и то же время? В сезон охоты?
— То-то и оно-то, что не всегда получается как хочешь. Работа же. А теперь, когда я стал бригадиром, и вовсе туго… Из-за этого в прошлом году в историю втюрился.
— Ну, прямо из-за этого? — исподлобья глянул на сына старик.
— А то нет? — слегка повысил голос Ефим Константинович, пересел ближе к Мише. — Взял я лицензию на изюбра. А с отпуском не выходит. План дожать надо было, чтобы ребята без премии не остались. Вышел в тайгу, когда срок лицензии заканчивался. Охота дело такое, когда повезет, а когда и нет. Проходил я за изюбром больше недели. Добыл его через пять дней после окончания срока. Рассудил так. Пять дней ничего не значит. Я же целый год ждал. Без всякой утайки привез мясо домой. И что вы думаете? Как-то прослышал про все это Степан Миньков. Заявляется ко мне, да не один, с понятыми и вашим милицейским товарищем. Говорит: обыск будем делать. Какой, такой обыск, говорю, все у меня на виду. Сроду ничего не прячу. Они вытащили из кладовой мясо и кожу, акт составили. Ну, спросы-допросы… Где убил? Когда убил? Мне бы, дураку, схитрить малость — и был бы порядок. Никто бы и не сумел доказать, что я сроки нарушил. Но я все выложил, как было. А меня за ушко да на солнышко. Оштрафовали. Карабин отобрали.
— Карабин вам вернули?
— Ну да, вернут… Долго ждать придется. — Ефим Константинович коротко хохотнул и сразу же оборвал себя. — Принес же черт на мою голову этого самого Степана Минькова!
— Давно было сказано: бросай ты это баловство! — сердито сверкнул глазами из-под насупленных бровей Константин Данилыч. — Я вот двадцать лет ружья в руки не беру.
— Придет, батя, время, и я, может, как ты, с ружьем расстанусь. Сам по себе, а не потому, что Степан его отобрал.
— Ефим Константинович, после того, как у вас отобрали карабин, вы с Миньковым ссорились? — спросил Миша.
— После того мы, можно сказать, и не виделись. Правда, сказал ему однажды: ты, Степан, не защитник природы, а маленький, злопамятный человек.
Соня съязвила:
— Своеобразная у вас логика!
— Язык у него длинный, — сказал старик. — Где из другого слова не выдавишь, там у него само выскакивает.
— Да ведь и ты такой же, батя. В кого мне иным-то быть?
— А у других отношение к Минькову такое же, как у вас? — спросила Соня, кивнув головой на лесорубов.
— Охотников среди них, можно сказать, нету. Еще двое. Если есть желание — их и спросите.
Разговаривая с Ефимом Константиновичем, Миша держал в руках сосновую ветку, иголку по иголке обирал хвою. Через ветку незаметно посматривал на старика. Он сидел на пне, слегка согнувшись, сжав в зубах погасшую трубку, глаза его были полуприкрыты. Угловатый, морщинистый, он напоминал языческого бога, неумело вырубленного из свилеватой древесины. Можно было подумать, что разговор почти не занимает его. Но это было не так, глаза из-под полуприкрытых век зорко следили за сыном и за Мишей. Понемногу, однако, его внимание стало ослабевать, а когда заговорила Соня, он распрямился, стал осматриваться по сторонам.
