Исай Калашников - Повести
— Свойство человека. Каждый в свое время осознает, что на земле живет один раз. С какой же стати ему отказывать себе? И ради кого отказывать? Ради неизвестных, которые пойдут следом?..
— Неверно это! — возразила Соня. — Человек никогда бы не стал человеком, если бы не думал о идущих следом.
Зыков подошел к огню, снял кусочек шашлыка, остужая, перекинул с руки на руку, забросил в рот. Разжевав, закрыл от удовольствия глаза.
— Что-то божественное! Прошу к столу.
Миньков достал из своего рюкзака кусок сала, соленых окуней, расставил пластмассовые стаканчики. Вынув бутылку водки, желтоватыми, прокуренными зубами сорвал жестяную пробку, налил всем поровну, опустив голову, глухо проговорил:
— Помяните вместе со мной Веру.
Ни на кого не взглянув, выпил. Соня, жалостливо моргая глазами, смотрела на него, потом перевела взгляд на свой стаканчик, набрала полную грудь воздуха, выпила водку до дна. Миньков зачерпнул в Байкале воды, подал ей.
— Запейте. Не догадался взять для вас вина. Извините.
— Спасибо. — Соня отпила воды. — Жене с вами, думаю, жилось хорошо.
— Не знаю. — Миньков отрезал кусочек сала, положил его на хлеб, сверх того — кружок луковицы, задумчиво пожевал. — Не знаю. Скорее всего не очень.
— Так я вам и поверила!
— У нас все было не очень просто. — Миньков снова наполнил стаканчики. — Теперь давайте выпьем за знакомство. Спасибо, что поехали со мной. Дома сидеть одному — невыносимо.
Снова выпил, никого не дожидаясь. Стал торопливо есть. Лицо его порозовело, на носу заблестели бисеринки пота. Закусив, принялся разминать сигарету.
— Веру мне жалко вдвойне. Виноват я перед нею. Очень виноват.
— Вина у вас невольная. Не казните себя. — Голос Сони был полон сочувствия.
— Вина моя тоже двойная. Не любил я ее…
— Что-о? — ошарашенно дернулась Соня. — На себя наговариваете!
— Нет, не наговариваю. — Миньков зажег спичку, долго смотрел на нее, прикурил, когда огонь стал подбираться к пальцам. — Вера тоже любила другого человека. Моего друга. Виктора. После института друг уехал в другой город. А на Веру посыпались беды. Умер единственный родной человек — ее отец. Потом и сама простудилась, с воспалением легких легла в больницу. Я навещал ее почти каждый день. Письма Виктора приходили в общежитие. Я забирал их и относил в больницу. Однажды она прочла письмо и ей стало худо. Оказывается, мой друг дал ей понять, что она ему больше не нужна.
— Вы это письмо читали? — спросил Зыков.
— Вера от меня ничего не скрывала… Для нее это был гром с ясного неба. Представьте положение Веры. Больная, слабая, одинокая. Не мог я оставить ее одну. Она бы погибла. Так вот все и случилось…
— Ужасно! Это ужасно! — Глаза у Сони без очков были большими, взгляд испуганно-беспомощный. — Вы поступили благородно. — Подумав, растерянно развела руками. — Хотя, не знаю…
В вершинах деревьев прошумел ветерок. Качнулись ветви. На землю посыпалась сухая хвоя. Вылавливая палочкой из ведра с чаем хвоинки, Зыков спросил:
— Вы не пробовали созвониться, списаться с вашим другом?
— Зачем? В таких делах, как говорится, третий — лишний.
— Пожалуй, — согласился Зыков. — Видимо, ваш друг был человеком не очень серьезным?
— Не сказал бы. Он был удачливым. Во всем. А удачливость иногда хуже порока.
— Не поняла, — сказала Соня и торопливо надела очки. — Впервые слышу, что быть удачливым — плохо. Почему?
— Такие люди найденному не радуются, о потерянном не плачут.
— Тут что-то не так. Когда у меня случаются неудачи, я злюсь, становлюсь не очень справедливой. А от удач добреешь, хочется, чтобы всем было хорошо.
Зыков ел с таким удовольствием, что, глядя на него, захотел бы есть и самый пресыщенный человек, ел и лениво поглядывал на гладь губы, где изредка всплескивалась рыба, на рыжие языки огня, лизавшие черные обрубки валежины. Казалось, исповедь Минькова не коснулась его души, прошла мимо, и Соня смотрела на него с вызовом, явно ждала случая выразить ему свое неудовольствие. Но такого случая не представилось, ибо Зыков помалкивал. Соня спросила у Минькова:
— Послушайте, вы никогда не раскаивались, что взялись за эту работу? Не сейчас, раньше.
— Работа сама по себе интересная. Но люди тут. Такие люди…
— Представляю. Если в спину стреляют — представить нетрудно, что за люди.
— Раньше у вас были опасения за свою жизнь? — спросил Зыков.
— Вроде бы нет. Потом, они раньше делали иначе.
— Как?
— По-разному.
Очевидно, Минькову этот разговор не доставлял удовольствия. Он торопливо приглаживал свои реденькие волосы, вытирал ладонью лоб. Но теперь уже и Соня заинтересовалась, а от нее отделаться малозначительными словами было трудновато.
— Как они делали? Расскажите.
— Неинтересно все это. Потому что подло и недостойно. — Заметив, что Соня готова ему возразить, сдался. — Ну хорошо… Вот один из примеров. Есть у нас шофер Дымов. Из молодых, да ранний. За нарушение охоты мне пришлось отобрать у него карабин. После этого он однажды сваливает у моего дома машину дровяного леса. Дело это здесь обычное. Тебе привозят дрова, ты платишь деньги. Я ему тоже заплатил…
— Дымов деньги взял? — спросил Миша и осекся под взглядом Зыкова.
— А то нет! — криво, одними губами усмехнулся Миньков. — И деньги взял и меня же оклеветал. Представил дело так, будто я у него взятку потребовал, за эти самые дрова обещал карабин возвратить.
— Вот наглец! — возмутилась Соня.
— Это еще что! Тут и почище типы есть. Как-то охотник Семен Григорьев убил в заказнике сохатого. Попался нам с Тимофеем. Протокол я составил. С перепугу он его подписал. А потом стал от подписи отказываться и возводить на меня поклеп. Мы, по его словам, с Тимохой отлавливаем в заказнике соболей и мех сбываем на сторону.
— И ему поверили? — с брезгливой гримасой спросила Соня.
— Нет, конечно. И Григорьев, и Дымов на это, по-моему, и не рассчитывали. Расчет был на другое. Они меня таким путем предупреждали: смотри, сплетем на тебя сеть, не выпутаешься. Мелкие пакостники! — Впервые в голосе Минькова прорвалась злость, кожа на лице натянулась, на скулах вспухли желваки, но он тут же усмирил себя, с тихой унылостью закончил: — За мою неподатливость Верочка жизнью заплатила.
До того, как Миньков Дымова упомянул, Миша слушал его с сочувствием, хотя и не таким бурным и откровенным, как у Сони. А тут сразу же насторожился, придирчиво вслушивался в интонацию Минькова, пытаясь если не в словах, то в ней уловить фальшь, но ничего уловить не смог, стал перебирать в памяти весь свой разговор с Дымовым — неужели ни в чем не разобрался? Неужели Дымов, с виду такой простой, бесхитростный, облапошил его, как последнего дурака? Не может этого быть… Если говорил правду Дымов, врет, и бессовестно врет, Миньков. Нельзя ему верить. Но почему? Не потому ли, что, нелестно отзываясь о Дымове, Миньков, сам того не сознавая, вскользь задевает и его, Мишу Баторова, ставит под сомнение способность разбираться в людях? Не из-за этого ли, не из-за своего ли ущемленного самолюбия лишил Минькова и доверия, и сочувствия?
