А Адалис - Абджед, хевез, хютти... Роман приключений. Том 4
— Я к тебе, ака, на минутку.
— Ну-ну, зачем служить могу?
Купец был в серой бурке. В руках у него светились янтарные четки.
— Ты, ака, говорил вчера моему товарищу легенду про Куль-Искандер. Мы хотим пойти туда.
Чернобородый молча перебирал сияющие зерна.
Козодоевский продолжал добиваться:
— Ты уж извини, ака, что я задержал тебя. Очень интересно было бы поговорить. Я, как услышу, так сейчас записываю. Да жаль вот, что товарищ перепутал легенду. Слова «тали» позабыл. Если ты можешь, скажи мне.
Чернобородого такая просьба удивила.
— Я могу, русс, только не помню. Не могу сказать.
— Ну то, что помнишь, скажи.
Купец перебросил желтые четки из правой руки в левую и почесал переносицу.
— Абджед хевез… хютти… Нет, не помнит, русс, не могу сказать.
Лихорадочно записывающая рука остановилась.
— Ну, может быть, вспомнишь? Вспомни, ака.
Купцу не понравилась Борисова настойчивость.
— Нет, русс, не помнить, не сказал. Досвидана.
Козодоевский побрел обратно, кусая губы и чертыхаясь.
В караван-сарае было пусто. Сережу и Джелала Борис нашел тихо разговаривающими под навесом. Джелал замолчал и опустил влажные от слез глаза.
— Куда тебя черт носил, Боря?
Голос Сергея чуть-чуть охрип, как всегда в минуты волнения.
Козодоевский бросил быстрый взгляд на острый ургутский нож Джелала, валявшийся на паласе.
— Вы это о чем спорите?
— Мы не спорим. Расставаться грустно.
Он снова обратился к Джелалу.
— Спасибо за нож, бала. Спасибо, урток[10]. Твой привет в Ховалинг передам.
Джелал прикусил мимолетную улыбку, — это не укрылось от Козодоевского. Раздражение нарастало вместе с жарой. Он решил дать ему излиться.
— В какой Ховалинг? К черту Ховалинг! Кстати, Сергей, могу я узнать, куда я еду?
— Сначала на Кара-Куль через Каратаг, Гисар, Ходжа — имат и Дагана. А с Кара-Куля на Ховалинг и дальше.
— То есть, как дальше?
— То есть как «то есть как дальше?» Дальше и вся недолга.
Козодоевский перестал владеть собой.
— Прошу вас оставить этот идиотский тон! Что я вам, мальчик, что ли? Распоряжаться собой я позволю. Дудки! Я еду на Искандер-Куль!
У Сережи медленно покраснели уши.
— Не хами, Борька! Что за чушь ты порешь? — Он старался говорить сдержанно. — А впрочем, если хочешь… будь по твоему. — Ты на север, я на юг, в Москве встретимся. Смотри только, чтоб тебя басмач не заел.
— Какой к черту басмач! Никого я не боюсь!
— Ну, как знаешь. Только на твоем месте я бы не дурил. Никуда ты один не поедешь.
Козодоевский вдруг больно ощутил справедливость Сережиных слов и, едва увидев проблеск улыбки на лице приятеля, постарался улыбнуться сам. Улыбка вышла внезапно — милой, и оба рассмеялись.
Джелал только и ожидал этого момента, чтобы рассмеяться самому. Он любил, чтобы кругом было «хорошо-весе-ла».
За зеленым чаем снова развернули карту. Борис чувствовал себя героем, решив сопровождать Сергея за приключениями. Но его подозрения оформились и окрепли.
До Каратага они решили продолжать путь с тем же караваном. Там Джелал пообещал их свести с новым караваном, идущим на Кара-Куль.
Вышли поздно, часа за два до полудня. В полдень воздуха не стало. Дышали солнцем, горячим и лиловым. Козодоевский рассматривал на свету свои похудевшие пальцы и откровенно думал: «не люблю природы». Сережа несколько раз обращался к нему с незначащими веселыми вопросами и получал серьезные ответы, о которых думать было жарко и не надобно.
Под Каратагом пришло освобождение в образе кривого, синего и тощего, как огородное пугало, арыка[11], над которым такими же чучелами свисали худосочные туты[12] и, постукивая серебряными костяшками, торчали обглоданные тополя. Такую природу Козодоевский признавал. Томик Бодлера лежал в его саквояже между четырьмя запасными кубиками бульона «Магги» и запасной же егеровской фуфайкой.
Базарный день был на излете, когда сделки заключены, но деньги еще не уплачены, и купцы с покупателями тесно благодушествуют в прохладных, развесистых чай-ханах.
С трудом пробравшись между овальными задами афганских лошадей, Сергей и Борис, предводительствуемые Джелалом, нашли рослого, рыжего афганца с громадной нижней губой и широким шрамом от левого уха до носа. На рыжей копне небрежно сидела грязная чалма. Зеленоватый с ярко-желтыми разводами халат довершал наряд владельца каравана.
Прежде чем согласиться на просьбу взять с собой русских путешественников, он долго и бездумно молчал, подбирая зачем-то с колена Сережи приставшие соломинки.
— Верблуд… — сказал он, сощелкивая когтями последнюю соломинку, и снова замолчал.
— Что он хочет этим сказать? — заволновался Борис.
Сережа поднял брови:
— Ничего.
Наконец афганец заговорил членораздельно. Первый его вопрос был о худобе и бледности Козодоевского, второй, еще более смутительный — о деньгах. От 420 рублей оставалось 250. В Средней Азии денег либо нужно вдоволь, либо не нужно совсем. Мизерность суммы сбивала с толку и мешала найти правильную линию кочевого быта. На сей раз пришлось туго. Афганец был неумолим.
— 6о рублей.
Джелал отмахивался и ахал.
Наконец помирились на 30 рублях.
Джелал радостно сообщил об этом и перевел слова афганца:
— Она говорит — 30 рублей. Эта, ака, очень правильный денги. Очен дешива. Потом на Кара-Куль савсем па-лохо будит. Каждый санг[13] — чирвон стоит. Очинь недешива.
Джелал обдал русских преданным взглядом, хотел добавить что-то, но промолчал. Как существо из «Тысяча и одна ночь», он стоял, обрывая лепестки розы, и потягивал носом. Было ясно, что долгожданная и томившая с утра минута прощания наступила.
— Ничего, здоров будешь — умен будешь. Встретимся еще, в Москву вместе поедем. — Сережа тяжело потрепал Джелала по лопатке.
Тот продолжал молчать. Сережа вздохнул.
— Хорошо мы с тобой время провели. Честное слово. Эх, кабы ты мог с нами поехать!
Козодоевский насторожился: ему показалось, что Джелал быстро слизнул с губ ту же плутоватую улыбку, что давеча в караван-сарае.
«Узнать бы только, что за комедию они ломают меня ради», — раздражительно подумал он.
Джелал снова улыбнулся, тычинку розы он выбросил в сухой арык.
Когда простились окончательно, пришлось расплачиваться со старым караваном. Насчитывая отдыхи, остановки, привалы, воду и прогорклый сушеный урюк[14], хозяин накинул лишних десять рублей сверх двадцати.
