Борис Солоневич - Рука адмирала
Подождав, пока пройдет обход ГПУ, ребята спустились опять вниз — днем на крыше нельзя было ездить: слишком видно.
— На следующей станции слезем, Черви-Козырь. Малость подработали — пошамаем всласть. И знаешь что: тырить ничего не будем — а то еще засыпемся и от поездов отстанем… А мне в Москву поскорее охота… А концерт наш здорово вышел! На ять! Но вот что я тебе скажу, Ванька… Воровать ты не такой уж мастак. Но вот петь — прямо не знаю, откуда у тебя что берется? Так ты сегодня пел, что даже у меня в носе защипало… Аж всю душу перевернул!..
— А что ж ты думаешь? печально отозвался Ванька. В его бледном лице теперь не было обычной озлобленности и вызова, словно откуда то извнутри хлынула и все затопила долго сдерживаемая грусть и боль. А что ж ты думаешь, у меня на душе что: камни, да мат?.. У меня, браток, там тоже слезы, да горе… Вот, видать, они то так жалостно и поют…
24. На крыше
Скорый поезд — «Севастополь — Москва» полным ходом несся на север. Была темная безлунная облачная ночь, и в этой темноте казалось, что паровоз с гневным напряжением разрывает своей грудью заросли тьмы, и от трения металла об эту тьму летят искры и раскаливаются окна вагонов. Но за мелькнувшим огненной полосой поездом тьма смыкалась опять непроницаемой стеной, и ночь и широкие русские поля опять казались мертвыми, словно их и не прорезала только что с гневным гулом сверкающая полоса скорого поезда.
На крыше последнего вагона, подальше от искр паровоза, небольшой темной кучкой, держась за вентиляторные трубы, лежали наши друзья. Ночь была холодной. Ветер жестоко рвал их мешечную покрышку, и каждые 10–15 минут наши герои менялись местами, по очереди подставляя свои спины ударам холодного встречного ветра.
Разговаривать было трудно, да ребятам и не хотелось разговаривать. Прижавшись друг к другу, они лежали на качающейся покатой крыше и наслаждались ощущением хорошего, обеда: на вырученные от «концерта» деньги им удалось купить на базаре одной станции кусок сала, и это редкое лакомство вместе со стаканом водки наполняло их желудки блаженным ощущением сытости и теплоты.
Изредка в темноте каким то светящимся призраком мелькали мелкие станции, на которых скорый поезд не останавливался, и опять железное чудовище ныряло в. мрачную тьму и ревело, прорываясь сквозь леса и холмы. Порой над сжавшимися в клубок приятелями пролетала какая нибудь особенно яркая искра из трубы паровоза, и тогда они молча следили за ее огненным полетом во тьме.
— Ну как, Ванька? заботливо спросил Митька. Не замерз?
— Не… хрипло ответил младший беспризорник. Только вот ноги поддувает…
— А ты скрючься побольше. Так вот. Коленки к носу прижмай, а со спины я тебя загорожу.
Митька был сегодня особенно внимателен к своему слабенькому другу. Он старался прикрыть его от холода и подольше побыть спиной к встречному ветру. Ему было почему то особенно жалко своего бледного болезненного товарища. Тоска и грусть, которые сегодня особенно ясно проявились в его недавних песнях, напомнили Митьке позабытые картинки его деревенского дома и пенье матери. А этот худенький мальчик был единственным близким ему человеком в свете. И как более сильный и старший, Митька заботился о своем друге, как о младшем брате.
Почему то Ванька был каким то нервным, неровным и возбужденным, словно какая то жгучая боль всплыла наружу откуда то из самой глубины души. Он как будто стыдился этой боли и старался напускным ухарством скрыть свое волнение от глаз товарища.
— Брось ты, Митяй, нежности выдумывать! нервно огрызнулся он в ответ на заботливые слова товарища. Тута, браток, от ветра свнутра греться нужно. Молочком от бешеной коровки… Гляди вот.
Ванька вытащил недопитую бутылку водки, лег на спину, и что то забулькало в темноте. Митька смотрел на эту сцену неодобрительно.
— Брось… Спьянеешь совсем и сковырнешься к чортовой матери с вагона.
— Вот еще?.. Это я то? с обидой в голосе произнес Ванька. Ах ты, тетеря колхозная. Я как себя помню — завсегда водку пил… Надо же душу чем заливать! Хочешь, я, ни за что не держась, по крыше пройду?
— Да брось трепаться! Эк, тебя разобрало. Лежи!
Но Ванька был близок к истерике.
— Как это: лежи? Ты, что ль, деревня, мне приказывать будешь? Я… Я сам себе хозяин!.. Захочу, хоть до паровоза дойду!
Придерживаясь за трубу вентилятора, Ванька хотел встать, но сильная рука Митьки удержала его на месте.
— Лежи, пьяное рыло! сердито прикрикнул он. А то как дам в рожу, так все зубы растревожу. Нашелся тут тоже прогульщик… Лежи!
— Что ты тут разоряешься, да командуешь? пытался бунтовать пьяный Ванька.
— Лежи, еще раз прикрикнул Митька. Знаешь сам — рука у меня тяжелая. Выдумал тоже фокусы показывать… Лежи, сучий сын!
Он прижал к себе тело приятеля и так крепко обнял его руками, что лежавший за пазухой Шарик даже пискнул.
Ванька уже начинал сдавать.
— «Сковырнусь»? ворчал он… Ну, и сковырнусь… Никому до этого дела нет… Кому я нужон?
И он опять потянулся к бутылке. Митька протянул руку, чтобы отобрать ее, но Ванька не давал. Завязалась короткая борьба. Митька одолел и отобрал бутылку. Но в тот момент, когда он размахивался, чтобы выбросить ее в гудящую кругом тьму, вагон особенно сильно рвануло. Приятели быстро схватились за трубы вентиляторов. Выскочивший из за пазухи Шарик пытался удержаться лапами за лежавший мешок, но потом стал скользить по наклонной плоскости крыши вагона. Друзья, еще разгоряченные происшедшей стычкой, не сразу заметили усилий их маленького друга.
Тот, наконец, жалобно взвизгнул. Ванька первым оглянулся и увидел темный клубочек, тщетно пытав…
Нет страниц 159, 160.
25. Пустая душа
…Комок горячих слез подкатился к горлу мальчика. Он с еще большей ясностью понял, что он потерял единственное в жизни. Что вот у «других», там вот наверху, на скамьях вагона, есть родные, знакомые, друзья. А он — один в целом мире, и у него ничего не осталось, кроме воровства, тюрем, грязи, побоев, попрошайничества. Волна боли и отчаяния опять поднялась в нем. Он вцепился зубами в руку и затрясся в глухих рыданиях…
Теплый язычок коснулся его щеки и слизнул соленые слезинки. Ласковое повизгивание раздалось над ухом. Шарик, почуявший горе хозяина, прижимался к нему всем своим пушистым телом, словно стараясь сказать:
«Ничего, Митя… Ведь я с тобой»…
Нежность маленького друга как то успокоила Митьку. Он погладил свою собачку, вытер слезы и вздохнул. На минуту в его памяти всплыла картинка, как в Одессе он нашел маленького щеночка в помойной яме, куда он сунулся за отбросами. Этот жалобно пищащий комочек тоже показался ему товарищем по несчастью, и он запихнул, его за пазуху не без задней мысли съесть его в трудную минуту. Но потом Митьке «пофартило»[39], голодная полоса в жизни как то прошла, Шарик оказался умной, славной собаченкой и сделался верным товарищем во всех радостях и невзгодах… Даже с таким маленьким другом легче на свете. Все таки он не совсем один в жизни! Потом он вспомнил, что едет в Москву, к своему другу-футболисту, белокурому, высокому, сильному, с открытым веселым лицом… И снова какая то вера, какие то теплые струйки стали пробираться в его измученное сердце…
