Николай Далекий - Не открывая лица
— Только бы голова на плечах удержалась, — вздохнул Тарас. — Но что уж тут… Эго такое дело: или пан или пропал, как у нас говорят. Грудь в крестах или голова в кустах. Середки нет!
Лейтенант с удовлетворением осмотрел браво выпятившего грудь хлопца.
— Так, карашо… — сказал он, доставая из ящика стола запечатанный конверт. — Я уже заготофлял письмо тля большой начальник, а сейшяс… — голос гитлеровца перешел на нежные, ласкающие ноты, — сейшас ты фместе нашими зольдат нато хотит ф лес и приносит мина.
Вслед за удивлением на лице Тараса появилась простецкая, но явно снисходительная улыбка. Так улыбаются дети, обнаружив у кого-либо из взрослых смешную “детскую” слабость.
— Ну вот… — разочарованно произнес хлопец. — Опять за старое. Вынь да положь… Господин офицер, ведь я вам сто раз толковал, что у меня и понятия об этой мине нет.
Озадаченный Гросс молча смотрел в улыбающийся рот хлопца. За стекляшками его пенсне что-то изменилось. Побледневшее было лицо наливалось кровью. Он вынул из кармана круглое металлическое зеркало и подал его Тарасу.
— Телай еще отин улыпка. Телай улыпка и смотрель ф серкало, — крикнул офицер. — Не так, не так! Улыпка полный рот, фсе супы. Ну, ну!
Повинуясь приказу, недоумевающий Тарас улыбнулся. На никелированной поверхности вогнутого зеркальца отразились его вздернутый нос и два ряда хороших, прямо-таки отличных зубов. Но что же тут удивительного и чего добивается от него этот немец? Ведь это зубы и ничего больше. Ха! Может, немец думает, что он, Тарас, проглотил эту проклятую мину?
“Видит ли Тарас свои зубы? — спросил Гросс хрипловато. — Хороши, не правда ли? Наверно, молоденьким девушкам нравилась его улыбка. Да? Еще бы, такие редкостные зубы. Ведь ими можно проволоку перекусывать”.
— Это не есть зупы старый шелофека!
Офицер ловко щелкнул языком и, вынув изо рта слюнявую подковку искусственной вставной челюсти, продемонстрировал ее перед хлопцем. Он улыбался беззубой, старческой улыбкой, но глаза за стеклами не смеялись.
Тарас побледнел, он догадался, что офицер затевает какую-то новую паскудную штуку. И хлопец не ошибся…
Гросс сердито воткнул челюсть в рот, отобрал зеркало у Тараса. “Молодой человек, — заявил он Тарасу, стараясь казаться спокойным, — ты мне все расскажешь или никогда не будешь улыбаться. Айн, цвай, драй!..”
Зажав в кулаке зеркальце, Гросс с силой трахнул хлопца по зубам.
Тарас охнул от боли, закрыл глаза, покачнулся. Гитлеровец ногой подвинул к нему плевательницу. Тарас сплюнул. В чашке что-то звякнуло. Зуб! Все еще кривясь от боли, хлопец горько покачал головой, словно сожалея о том, что уже стало неизбежным, вытер рукавом ватника кровь на губах и поднял кроткие, полные тоски и печального укора глаза на лейтенанта.
Выбитый зуб успокоил гитлеровца. Лицо его приняло нормальную окраску. Уже ровным, деловым тоном он объявил, что отныне каждый день у Тараса будут выбивать по одному зубу до тех пор, пока он не сознается, где спрятал мину. Тарас вынужден будет сознаться. А если он в самом деле ничего не знает, то все равно лейтенант выполнит свое решение до конца. Тарас никогда не осмелится улыбнуться девушке. Он вообще разучится улыбаться. Зубы будут выбиты все. Все! Этому порукой слово немецкого офицера. Завтра Тарас получит очередную “порцию”.
Гросс вызвал из коридора солдата и приказал отвести арестованного в сарай. Тарас уже переступил порог, но лейтенант потребовал, чтобы хлопец вернулся и подошел к нему. Ожидая нового подвоха, Тарас боязливо приблизился к гитлеровцу. Гросс вынул из походной аптеки бутылочку с йодом, навернул ватку на спичку, приказал хлопцу открыть рот и, хмурясь, старательно прижег йодом ранку.
Тут с подносом в руках явилась веселая, сияющая Оксана. Увидев, что солдат уводит подростка, она взглянула на хмурого лейтенанта и вопросительно подняла брови.
— Господин лейтенант, завтрак готов. Накрывать два прибора?
— Што? Какой припор? — овернулс к ней Гросс и, поняв, о чем спрашивает девушка, сердито фыркнул. — Какой глупый фопрос… Один припор!
…В тот день Тарасу дали только кусок хлеба и кружку теплой воды. Тюфяк, подушку, одеяла забрали. “Райская” жизнь закончилась.
Ночью, как только Тарас чуть-чуть согрелся в своем соломенном логовище под крышкой гроба и заснул, к нему пришел паренек. Он пнул ногой Тараса в бок. “Дрыхнешь, дурило, обрадовался, что фашист подушку дал?” Тарас молчал. “Думаешь, ты хитрее немца? — насмешливо продолжал паренек. — Как бы не так! Он тебе выбьет все зубы и повесит”. “А что делать?” — спросил Тарас. “Тикай, пока не поздно”. “Ага, тикай! Сарай кирпичный, стены на фундаменте. Окна маленькие — голова не пролезет”. “Раз голова большая — думай, соображай”. “Уходи, — просил Тарас жалобно, — ты ведь знаешь, что меня зазря арестовали”. “А им что — одним Тарасом больше, одним меньше — им все равно”. Паренек смеялся, и зубы у него в этой улыбке были такие, каких в жизни не бывает — ровные, чистые и, казалось бы, светящиеся. Но лицо его вдруг вытягивалось, синяки выступали на коже, и, мучительно сведя брови в одну линию, он исчезал куда-то.
“Да, да, поверил я разной чертовщине, — бормотал, улыбаясь во сне, Тарас. — Шляются тут всякие… Нет, я не старая бабка. Я не мертвых, а живых боюсь. Я хитрый…”
18. ЛАСТОЧКА
Лейтенант Гросс, как ему было приказано, сутра выехал в штаб полка. Через несколько минут после его отъезда Оксана ушла домой. Курт Мюллер в этот день почти все время находился в коридоре, но он так и не смог поговорить с девушкой. Она точно не замечала вопросительных взглядов солдата.
Оксана явилась в комендатуру только после обеда. Как и обычно, на ее лице бросались в глаза неумело подкрашенные черные брови и наведенный на щеках румянец. Она прошла мимо Курта, не взглянув на него, самодовольно, загадочно улыбаясь, и скрылась в кабинете лейтенанта.
Улучив минуту, когда в коридоре никого не было. Курт Мюллер зашел в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Оксана в пальто и платке сидела на корточках у печки и разжигала дрова.
— Оксана! — тихо окликнул ее солдат.
— А-а! Это вы, господин Курт, — сказала девушка, подымаясь и насмешливо оглядывая солдата с ног до головы. — Очень хорошо! Вы мне нужны.
Глаза Оксаны смотрели холодно, высокомерно. Во всем ее облике чувствовалась внутренняя собранность и подтянутость. Курт никогда раньше не видел ее такой.
— Лейтенант может вернуться через несколько минут, — торопливо сказал он. — У меня мало есть времени… Оксана. Судьба мальчика и моя — в твоих руках. Сегодня или никогда. Завтра есть поздно. Я хотел знать ответ.
