Николай Далекий - Не открывая лица
Куда и с кем ушел Сынок, радистка не знала. В землянке командира, где постоянно находилась рация, висели на стене полушубок, шапка и автомат Сынка. На столе, сколоченном из крепких сучьев, лежал разграфленный на черные и белые квадраты лист бумаги, на котором стояло несколько шахматных фигур. Командир предупредил Тоню — фигуры трогать нельзя, партия не закончена, первый ход сделает Сынок после возвращения.
Прошло семь дней. За это время отряд потерял убитыми четырех бойцов. Несколько человек были ранены. О младшем же брате командира ничего не было слышно. Тоня все чаще и чаще стала замечать, каким угрюмым становится лицо Учителя, когда он смотрит на самодельные, вырезанные из коры фигуры, застывшие в боевой готовности на разграфленном листе бумаги.
Сегодня, как обычно, в час связи Учитель присел рядом с Тоней у рации. Березка передала сводку о действиях отряда за прошедшие сутки и перешла на прием. Ее карандаш быстро бегал по бумаге, записывая столбики цифр. Шифровка была короткой, но очень тревожной. Тоня поняла это, увидев, как изменилось лицо Учителя, когда он прочел первые расшифрованные ею слова: “Ласточка сообщает: А-16 — маленький пожар…”
— Скорее, Тоня! — попросил командир, и в его голосе послышалось не только нетерпение, но и острая душевная боль.
“…Позывные — ваши, — поглядывая на цифры, писала Тоня. — Есть жертвы. Приказано тушить, немедленно строиться на новом месте. Возможен важный “гость”. Требует внимания. Пишем в ваш старый адрес”.
Тоня хотела передать блокнот с шифровкой командиру, но он, уже видимо успев прочитать, сидел с закрытыми глазами, до боли закусив нижнюю губу. Пушистые ресницы его вздрагивали, на смуглом высоком лбу быстро набухала темная рогатая вена.
Вдруг он точно очнулся, выхватил листок из рук Тони в, быстро пробежав по нему глазами, выронил на пол. Надежда, вспыхнувшая было в его глазах, потухла, и он снова закрыл их.
Тоня считала командира человеком железной воли, умеющим скрывать свои чувства. Теперь она видела, как он мучительно страдает. Первым движением ее нежной и чуткой души было желание сказать командиру что-то ласковое, ободряющее. Но что она скажет, чем утешит? Кто эта “Ласточка”? Может быть, жена командира? Каков истинный смысл ее сообщения? Тоня внимательно перечитала каждое слово шифровки. Она знала, что буквами обозначаются районы, цифрами — населенные пункты. “Пожар” — это, очевидно, какое-то несчастье, провал. “Позывные — ваши” — связано с их отрядом. Кто-то погиб. Кто? “Приказано тушить…” Значит, есть еще надежда на спасение. С “гостем” — непонятно. “Пишем в ваш старый адрес” — так в последнее время заканчивались почти все шифровки штаба партизанского соединения, которые принимала в адрес своего отряда Тоня. И хотя Березка не знала точного смысла этих слов, она угадывала в них что-то хорошее, успокоительное.
— Прочти, — тихо попросил командир. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами, облокотившись на стол, подпирая руками большую красивую голову.
Радистка, четко выделяя каждое слово, прочла радиограмму.
— А что может сделать “Ласточка”? — поднял голову и взглянул на девушку Учитель. Березка заметила в его глазах горькую, безнадежную усмешку.
— Этого я не знаю, — виновато ответила Тоня, полагая, что вопрос командира относится к ней. — Я даже не знаю, кто она, эта “Ласточка”.
Но Учитель не слушал ее. Зажав бороду в кулак и с силой оттягивая ее вниз, так что были видны крепко стиснутые зубы, он заходил по землянке. Глаза командира были широко раскрыты, но казались пустыми, невидящими, страшными. Как слепец, он наткнулся на стол, удивленно посмотрел на шахматные фигуры и, скрипнув зубами, смахнул их рукой со стола.
Туг он заметил устремленные на него серые испуганные глаза радистки, полные жалости и тревоги. Учитель остановился перед нею, грустно покачал головой.
— Вот так, Березка, — сказал он, с усилием выдавливая из себя каждое слово. — Это наши хлопцы попались там, в А-шестнадцатом. Понимаешь? Погорели… И уже ничем нельзя помочь.
Тоня поняла: брат командира Сынок погиб или схвачен гитлеровцами.
— А Ласточка? — затаивая дыхание, спросила она. — Ведь ей приказано тушить.
— Ласточка… Она — молодец, сама в обнимку со смертью ходит. Не раз выручала нас… Может быть, она сделает еще одно чудо?
Словно в ожидании чуда, Учитель развел руки, постоял так несколько секунд и бессильно опустил их.
— Нет, мертвых ей не воскресить. Все! Все, милая Березка! Отвоевались хлопцы. И я сам послал их туда…
Командир шагнул в угол, к высокой, накрытой шинелью куче хвои, служившей ему постелью, и повалился на нее лицом вниз.
Тоня не знала, уйти ей или оставаться. Ей хотелось уйти из землянки, побродить по лесу, полюбоваться причудливым белым узором заиндевевших деревьев, забыть о том, что на земле бушует пожар войны и каждую минуту гибнут дорогие люди.
Командир пошевелился, слегка подняв голову.
— Ты выйди, Березка, прогуляйся. Я пока побуду тут. Один…
17. КРАХ “ПЕДАГОГИЧЕСКОГО МЕТОДА”
Три дня подряд Тараса кормили, как на убой. Три ночи хлопец блаженствовал в гробу на тюфяке и подушке, укрывшись двумя толстыми ватными одеялами.
Тарас быстро освоился с новыми условиями, посвежел, начал поправляться и, укладываясь вечером в гроб спать, самодовольно острил по этому поводу: “Во как! Даже не верится: не успел человек умереть как следует, а уже в немецкий рай попал”.
Видно, таков уж был характер у этого веселого, жизнерадостного хлопца: он любил шутку и не унывал даже в самых трудных случаях жизни.
На четвертый день утром Тараса снова привели в кабинет лейтенанта. Стол уже был накрыт скатертью. Гросс протянул хлопцу открытую пачку папирос. Закурили.
— Как, приятно ношеваль? — осведомился гитлеровец.
— Хорошо, господин офицер, — весело ответил хлопец. — Спал, как на курортах.
— Кушать тавали карашо?
— Ого! — засмеялся Тарас. — Кормили так, что живо; трещал. От пуза, словом. Обижаться нельзя.
— А как наш стары разгофор? Как ты решиль?
Тарас набрал полную грудь воздуха, как бы готовясь прыгнуть в холодную воду, решительно тряхнул головой.
— Попробую! Не святые же горшки лепят. Только пусть сначала, как новенького, пошлют туда, где полегче. Выйдет если, можно потрудней.
— Фыйдет, фыйдет! — уверенно замахал руками Гросс. По его умиленному, улыбающемуся лицу, казалось, стекал на подбородок сладкий сироп.
— Только бы голова на плечах удержалась, — вздохнул Тарас. — Но что уж тут… Эго такое дело: или пан или пропал, как у нас говорят. Грудь в крестах или голова в кустах. Середки нет!
