Николай Романов - Встреча с границей
Ждем разбора. Стручков невозмутимо сплевывает сквозь зубы. Иванов-второй заметно волнуется. Но сержант, кажется, не собирается подводить итоги. Подходящих слов все равно не подберешь: не хватит красок. И так видно, какая пропасть между двумя сменами наездников...
Сейчас выпустят на манеж и меня на моем толстоногом мерине. Тоже тихоход. Быструю, может быть, и обскачет, но на один корпус, не больше. И мне вдруг почудилось, что за нами наблюдает Люба и смеется про себя. Нет, про себя она не умеет — хохочет во весь голос. К ней присоединяются старослужащие, и в первую очередь этот насмешник Железняк...
В меня точно занозу вогнали. Делаю два шага вперед:
— Товарищ сержант, разрешите сесть на Машку!
Тот с минуту раздумывает, а затем молча и не очень решительно кивает головой. Отдаю повод своего тихохода Ванюхе и подхожу к Янису Ратниеку. «Шенкелями, шенкелями управляй!» — подсказывает он. Вскакиваю на Машку так стремительно, что она не успевает опомниться и с места берет рысью. Прохожу первый круг, второй, третий. Стараюсь во всем подражать Ратниеку. Выпрямляю корпус, в такт бегу подпрыгиваю в седле, легонько перебираю пальцами ремешки повода. И все-таки мне кажется, что венгерка идет не так красиво, как под Янисом. Вспоминаю его наказ насчет шенкелей, сдавливаю тугое, пугливое брюхо кобылы. Машка вздрагивает, срывается в галоп и летит к краю манежа. Прыжок! Я обеими руками цепляюсь за переднюю луку. Еще прыжок! Это уже через канаву за манежем. Повод вырвался и болтается на взлохмаченной гриве. Кобыла мчится во весь опор. Под копытами мелькают рыжая щетина стерни, пыльный кустарник. Последний рывок через невидимое препятствие — и я лежу в картофельном поле. Вороное чудовище растворилось в облаке серой пыли...
Первым пришло на ум: «Так... значит, вот на этом самом месте будет вбит еще один именной колышек». А в «Протирке» пограничной заставы появится свежая карикатура. Я уже вижу ее: Машка — стремительная, с развевающейся гривой, с искрометными копытами — несется через поле, а я вишу в воздухе с раскоряченными ногами и руками, как каракатица. Из моего испуганного рта поднялось облако пара с надписью: «Мама!!!»
А устные протирки еще хлеще. Тут вообще каждый может творить по своему вдохновению. Значит, сколько солдат, столько и историй. А затем каждый солдат напишет знакомому или знакомой, те своим друзьям, и вылепят из меня дурака на всю Россию...
Я поднялся из картофельной борозды и, не отряхнувшись, побрел куда глаза глядят...
* * *Дежурный обнаружил меня на краю отвесной или, как ее называли пограничники, Висячей скалы, объявил, что я нахожусь в самовольной отлучке, и повел на заставу.
Мной владели не страх, не боязнь ответственности за самовольную отлучку, а какое-то гнетущее отчаяние, обида на себя, стыд перед товарищами.
«Ваше доверие оправдаю, товарищ капитан!» — вспомнилась последняя беседа с начальником заставы. Вот и оправдал. Показал личный пример. И если ему последуют все молодые — в картофельном поле вырастет частокол из именных колышков...
Уставший, опустошенный, вошел я в канцелярию заставы, кое-как добрался до стула и без разрешения опустился на него. Сразу даже не заметил, что передо мной не капитан, а сержант Гришин. Он растирал пальцами лоб, как это делала мама, когда у нее была мигрень, и старался что-то прочесть в моих глазах. Я отвел взгляд в сторону.
— Разбился?
— Нет.
— Иди отдыхай...
Почему, почему меня не выругали?!
Было бы легче. Правда, старослужащие говорили, что сержант не умеет это делать порядочно, как подобает старшине. Но уж на этот-то раз можно было постараться!..
В коридоре меня поджидал Янис Ратниек.
— Не разбился? — повторил он вопрос сержанта. — Это хорошо. Падать тоже надо уметь. Ну а Машку-то, Машку почувствовал?
Я хотел сказать, что почувствовал, насколько прочна земля, когда падаешь на нее на полном скаку, но мне показалось, что Янис говорит искренне, и промолчал. А он начал рассказывать, что, по его мнению, должен был испытать я при соприкосновении с его любимицей. Нет больше такой кобылы не только на заставе, а и во всем пограничном округе. Не лошадь — метеор! Всадник еще не сел, только подошел к ней, а уже чувствует, как напряглось ее тело, беспокойно, настороженно заходили элегантные ушки, в струну вытянулась упругая шея. Машка от нетерпения перебирает копытами, позванивает подковами, даже немножко приседает, словно поторапливает седока, чтобы тот побыстрее заканчивал свои приготовления. Легкий, плавный перенос ноги, неслышная посадка, едва заметное натягивание поводка. Теперь венгерка не просто напряжена, по ее телу будто пропустили электрический ток. И до какого места ни дотронься: до шеи, до спины, до живота — сразу вспыхнут искры, как при коротком замыкании. Осталось только нежно приложить шенкеля — не ударить, не нажать, а именно приложить — и Машка покорена. Она может идти размеренным шагом, взять с места в галоп, ринуться на препятствия, скакать без устали, оставив всех позади. На ее копыта следовало бы набить золотые подковы!
— Только не отступай, — убеждал меня Янис. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Есть такая русская пословица! А теперь разберем, что произошло сегодня. Стремена не подогнал — раз. Они должны быть по длине руки. Вместо шенкелей пустил в ход каблучищи. Рванул поводком. И кобыла закусила удила. Попробуй, как я советую — венгерка признает тебя.
Я все еще недоверчиво косился на латыша. Нет, улыбка ясная, дружеская. Спасибо тебе, Янис. Но стоило остаться одному, как снова одолела тоска. Опять наплыли тревожные кадры прошедшего дня...
Утром не пошел в столовую. Нащупал в кармане несколько кусков сахару и побрел на конюшню. Машка настроена мирно, даже приветливо, будто ничего не произошло. Пухлыми нежными губами захватила с моей ладони сахар и смачно захрустела крепкими белыми зубами. Потом доверчиво повернула ко мне маленькую голову и навела умный, с хитринкой глаз на мой брючный карман.
— Эх, Машка, Машка!..
Откуда-то вынырнул ефрейтор Железняк.
— Ты с кем тут беседуешь? А, Машка, — осклабился он. — Ночью тоже ее вспоминал? А я думал, с девушкой во сне разговаривал.
До чего неприятное лицо у этого Железняка. Нос горбатый, хищный, подбородок острый — наколоться можно, глаза бегающие, насмешливые. Фуражка залихватски сдвинута набок. Наверное, он редактирует «Протирку».
— А вообще правильно делаешь, что с Машкой заигрываешь, — не унимался Железняк. — Не на кобыле же Стручкова выезжать на манеж. Вот великомученица! Каких только тюфяков на себе не таскала! Был у нас в прошлом году еще один такой же экземпляр по кличке Пестрый, так тот за границу сбежал.
