Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
Бабка Килина, кряхтя от ревматизма, растапливала плиту, а дядя Куприян, умывшись, втыкал в розетку вилку радиорепродуктора и садился за стол слушать последние известия.
— Ишь вояки! Ну и немчура… Уже греков побили, — хмыкал он с ехидцей. — И сербов тех, как их, черногорцев, тоже тютю! Э! Куда им! У германцев танки бронированы, а грек с рушницей, ге-ге!
Глаза Куприяна поблескивали, он суетливо подергивался, и непонятно было, кому он сочувствует, а кого осуждает.
Позавтракав и управившись по хозяйству, Юрась отправлялся с дядей в кузню на работу, а вечером, прикрыв лампу абажуром, садился с книгой за стол. Бабка кашляла на лежанке, ворочался на печи дядя, а Юрась, ничего не слыша, что называется, с головой погружался в сочинение, случайно раздобытое недавно. Это редкая книга о войне историка Карла Клаузевица так и называлась «О войне». Серьезная вещь, такую надо читать медленно, вдумчиво. Ряд моментов и положений, которые казались Юрасю созвучными сегодняшнему дню, он записывал в специальную тетрадь — может, пригодится.
Изредка приходили вести от Ильи, писал, что занятия в училище напряженные, от темна до темна, проходят курс по ускоренной программе. Учится он успешно и еще занимается спортом. В конце каждого письма, тоном умудренного жизнью наставника, он советовал Юрасю не тратить времени зря на всякую чепуху, готовиться серьезно к поступлению в училище. Учебная нагрузка огромная, школьных знаний недостаточно.
Юрась учитывал это и, как будущий артиллерист, повторил весь курс математики, а материалы учебников по баллистике и фортификации законспектировал. Тоже пригодится.
Он часто заходил к матери Ильи, тетке Палажке. То дров наколет, то снег расчистит во дворе — в ту зиму Рачихину Буду завалило снегом по застреху, а весной, хотя и шипел дядя Куприян, вскопал тетке Палажке весь огород и подрезал яблони в саду.
В марте вдруг объявили дополнительный призыв в армию, и почти все Юрасевы однокашники ушли на действительную. Потом и запасников более старших возрастов стали забирать, а Юрасю по-прежнему повестку не присылали. Но теперь он не беспокоился: документы в артиллерийское училище отосланы — туда принимали и некомсомольцев, — значит, вызов придет.
8 марта в селе появился Петро Моршанский. Год по госпиталям да по санаториям лечился после ранения и вернулся на протезе. Вечером, подвыпив, долго рассказывал односельчанам о войне в Финляндии и, похлопывая по скрипящему протезу, ругался заковыристо, крыл во все лопатки «кукушек» и «линию Маннергейма», на которой споткнулся и ногу оставил…
Парней на посиделках почти не было, девчата танцевали друг с дружкой под патефон модный фокстрот «Любушку», но этот женский пол, как считал Юрась, был не тот, из-за которого стоило бы не спать ночей… Правда, две-три ничего, подходящие. Взять хотя бы дочку тетки Гашки Данилковой Агнию. Девка — есть на что посмотреть, однако вредная. Впрочем, и остальные сапоги на одну колодку… Ну их!
При случайных встречах с Агнией Юрась старался держаться безразлично, не хотел показать, что она его интересует, и злился на себя, когда вдруг начинал краснеть под ее вызывающими взглядами. В одном художественном произведении он вычитал и запомнил такое наставление: «Чтобы оградить себя от посягательств женщины, нужно держаться с ней неприступно». Юрась принял его как руководство к действию и направил всю свою энергию на овладение науками. Все внимание — военному училищу!
Время шло. Юрась ждал ответа из училища, а оно молчало. Юрась забеспокоился: в чем дело? Надо узнать в военкомате — может, ответ уже пришел и лежит там без движения? А что? Под лежачий камень вода не течет.
Прошла еще неделя. Крутой июньский полдень припекал землю. Юрась сидел, прислонившись спиной к саманной стенке кузни, и пил из кружки холодное молоко. Вдали за речкой синел лес, перед Юрасем на траве — припотевшая крынка, на рушнике — краюха свежего хлеба: бабка Килина принесла кузнецам обед. Сама сидела рядом, закинув на макушку концы развязанного платка, ждала, пока опорожнится крынка.
В стороне, в тени, под высоким кустом бузины, сидели дядя Куприян и его старый приятель — бухгалтер МТС Панас Гаврилович Кормыга. Разговаривали.
Юрась стряхнул с рушника крошки в ладонь, бросил под стенку воробьям, лег на живот и открыл книгу. Панас Гаврилович покосился на него, спросил:
— Что это у тебя, хлопец, за гроссбух?
— Учебник истории.
— А-а-а… — протянул тот насмешливо. Помолчал, качнул головой: — Гиштория — то все брехня, хлопче! Агитация для дурнив. У кого власть, тот себя и славит. Ото кацап Карамзин двенадцать гроссбухив написал про царей, а называется «История государства Российского». Царь Алексей у него — ну прямо батько ридный для украинцев, а если бы правду рассказать, то Дант с его пеклом — сопляк… Тарас Шевченко лучше знал царей, когда писал: «Це той первый, що розпинав нашу Украину, а вторая доканала вдову сиротину…»
— По-вашему, пусть бы ляхи растерзали Украину и в колонию свою превратили?
— Что нам те ляхи, га? — воскликнул Кормыга возмущенно. — Украинские козаки лупцювали тех ляхов и без помощи московских царей. Да чего там говорить! Где та Речь Посполита сегодня? Нет!
— Як корова языком ее… — закивал согласно Куприян. — За неделю под Германией оказалась. Вояки!..
Куприян допил молоко, бросил кружку на полотенце. Кружка подпрыгнула, звякнула о крынку. Бабка Килина зевнула, перекрестила рот, молвила озабоченно:
— А в той Хинляндии так и не нашли ногу Петруся Моршанского, вместе с чеботом сгинула… Добрый чебот…
— Да ну вас, мамо, с вашим чеботом! — отмахнулся Куприян. — На беса он вам сдался?
— Та я так, вспомнила… В гарных чеботах снялся на карточку Илья Афанасьихи Палажки. Показывала. Весь, как есть, в командирском мундире, а халявы у чебот — в гармошку…
Дядя Куприян махнул рукой, а Юрась, повернувшись с живота на бок, сказал мечтательно:
— Скоро и у меня будет форма такая и сапоги с голенищами гармошкой. В артиллерийском дадут не хуже, чем в авиадесантном…
Дядя повалился на спину и деланно захохотал.
— Фу-у! Чего еще, — сказал, отдуваясь и качая головой. — Ну и дурень! Училище… У того Моршанского без училища ноги с чеботом не нашли, а у тебя и головы не найдут. Не живется ему спокойно возле дяди да бабки. На небе рай, но все стараются попасть в него попозже, — заключил Куприян, повернувшись к Кормыге.
Сказал насмешливо, а сам подумал не без опаски: «А ведь, чего доброго, удерет в училище! Что я стану один на старости лет делать? Ишь чего, в казарму захотел. А мне как без работника? Эх, был бы он поменьше, дал бы ему доброго прочухана, чтоб перевернулся да разумным встал, а теперь что сделаешь? Вымахал в оглоблю… Э! А что, если… женить? Женю его! Женю! Жинка свяжет его так, что и артиллерия и кавалерия из головы разом вылетит!»
