Николай Стуриков - Сотый шанс
А тут, как на грех, Девятаев поскользнулся. Подвернув ногу, упал на снег, сбросил тяжеленную ношу.
— Встать, свинья! — закричал вахман, начал пинать сапогами в грудь и спину.
Товарищи помогли Михаилу подняться. Он еле-еле держался на одной ноге. А вахман, ударив палкой, приказал поднять маскировочный мат.
Девятаев сунул руку в карман. Товарищи знали: в кармане нож.
Кутергин успел схватить его за локоть.
— Ты что? — грозно прошипел над ухом.
Петр помог донести груз до капонира.
Хорошо, что это был последний груз и в конце рабочего дня. Может, только потому не случилось неминуемой беды.
По вечерам люди «чистились» разными группами. К тому же и запрет на вход в другие бараки теперь не очень-то соблюдался. Присядут пятеро-шестеро у кого-либо на нарах и заведут беседу. Мало ли о чем может говорить человек с человеком?
Так было и в группе «адмирала» Коржа. Для начала вспоминали какие-то истории из давней или недавней жизни. Убедившись, что лишних ушей нет, переходили к главному: каждый заучивал или повторял свои обязанности при захвате самолета. На сей раз Кутергин укорил:
— Придется тебе, Миша, подлатать нервишки. Если б схватился за нож… Устроил бы комендант еще один спектакль…
Девятаев от стыда виновато опустил голову.
Уныло, надсадно тянулись метельные зимние дни и ночи. К побегу теперь, казалось, все было готово, все уточнено и выверено. Недоставало летной погоды.
И вспышка… Если она бывает в цилиндре двигателя, человек ей радуется. Но вспышка в душе человеческой совсем отлична от моторной. Она — даже благородная — может дать обратный толчок.
Так получилось и здесь.
Недалеко от Девятаева было место Кости-морячка. Именовался с Дерибасовской. На руку был не чист, слыл коммерсантом, пройдохой. Его окружало несколько парней сомнительного свойства.
Девятаев и его друзья будто не замечали эту шантрапу, в разговоры не ввязывались. А «вожачок» становился все наглее и наглее. Неустойчивые попадали под его влияние.
Как-то он подошел к нарам, где Девятаев беседовал со своими товарищами.
— О чем, господа, шушукаемся? — вызывающе спросил «морячок». — Опять бесплодная тема о патриотизме?
— Перестань, дрянь! — оборвал Михаил.
— Подумаешь, нашелся праведник. А мой принцип в одной строчке умещается: винцо, сальцо, мадамцо и долларцо. И любая географическая точка на земном шаре. Желательно без большевиков.
— Что ты сказал? — гневно поднялся Девятаев.
— Пардон, мадам, — поднес к лицу летчика «дулю». — Я сказал долларцо и мадамцо. Моя стихия. А ты, видать, партиец. Хочешь меня «Краткому курсу» обучить. А он мне и там-то был нужен как пятая нога.
Молниеносный боксерский удар в челюсть опрокинул «морячка». Придерживая скулу, он медленно поднялся.
От второго удара вновь опрокинулся.
— Наших бьют! Наших бьют! — заорали дружки. На крик вышел блокфюрер Вилли Черный.
— Что здесь происходит?
— Он коммунист, — промычал Костя. — Он большевик.
— Так, так, — процедил Вилли. — Политикан. Десять дней жизни, — блокфюрер грохнул по лицу Девятаева резиновой дубинкой.
Костина шантрапа сбила Михаила с ног, в ход пошли и кулаки, и деревянные долбанки…
Утром, еще до подъема, на третий ярус заглянул Соколов.
— Ну, что?
— Слаще не придумаешь…
— Напрасно ты вчера…
— Знаю… Сам виноват.
Володя сказал, что хлопцы собрали для Вилли Черного «откупную». Раздобыли шоколад, консервы и даже золотое кольцо нашлось. Немченко пошел на переговоры.
Подачка, переданная блоковому, оказалась в какой-то мере «охранной грамотой», но не очень надежной. Два дня бандюги не подступались, да и возле Девятаева старались быть друзья. Но на третье утро доской ему выбили два зуба.
Девятаев сдачи не дал: это был бы вызов.
Возвращаясь после работы с аэродрома, Соколов распорядился:
— Иди в прачечную. Володя укроет до отбоя.
Володя из прачечной был одним из тех, кто организовал октябрьский вечер в сапожной у Зарудного.
Сейчас он недовольно проворчал:
— Уши надрать тебе мало… Что отморозил!
— Так он, гадина…
— Дурость в тебе, что ли, заговорила?
Выдержка, выдержка, еще раз выдержка… Она особенно нужна была теперь «политикану» за немецким номером 11189, под которым колотилась неуемная душа летчика.
Днями он был в рабочей команде, а глаза его впивались в облака: скорее бы разогнал их тугой морской ветер, скорее бы на взлет.
Вахман имел на «политикана» особое право: чуть замешкается, приклада не жалеть.
Надо держаться, надо держаться…
А долго ли продержишься?
Есть ли предел неимоверным тяготам?
НЕБО ПРОЯСНЯЕТСЯ
Седьмого февраля командованию на Узедоме метеорологи выдали обнадеживающую сводку: завтра можно летать.
В кабинетах, увешанных портретами Гитлера, с разложенными на столах служебными картами, началась напряженная работа. Летчики, штурманы, специалисты из секретного ведомства прокладывали маршруты до целей, рассчитывали время полетов.
Штурмбанфюрер СС Вернер фон Браун распорядился подготовить к запуску опытную ракету, а для эксперта доктора Штейнгофа — привести в готовность командирский «хейнкель».
Русских пленных приказано было поднять утром пораньше: пусть расчистят взлетную полосу.
Фашисты торопились…
Они готовились…
Но не к тому, что сделают завтра русские пленные.
В тот же день, возвращаясь с изнурительной работы, Девятаев намекнул Курносому:
— Володя, тучи расходятся. Нам надо собраться.
Соколов в ответе был краток:
— После ужина.
Если блоковый Вилли Черный со всей лютостью ненавидел русских, любого готов был растерзать, кроме группы подонков вроде Кости-морячка, то другой блоковый, которого иногда называли камрадом, был близок с Соколовым. И Володя воспользовался его нейтральной «любезностью». И после ужина Курносый сделал так, что камрад куда-то ушел, чтобы русские «отпраздновали день рождения» одного из своих товарищей в его комнате.
Их было трое — ядро, организаторы.
Одному оставалось «три дня жизни». И если не захватить самолет завтра-послезавтра, то уже не улетит ни один. Приговор о «десяти днях жизни» головорезы выполнят непременно. А после не миновать такой участи и другим: ведь бандюги знают, кто сейчас заступается за «политикана», оберегает его от их казни. А если узнают, что он был летчиком?..
В сплоченной группе умели держать тайну о побеге, эсэсовских ищеек близко не подпускали. Вспышка Димы Сердюкова была приглушена, он вновь работал в аэродромной команде.
