Александр Барченко - Из мрака
И всё бы пошло своим порядком, естественным темпом. Всякий дрожал бы за собственную шкуру, не к кому было бы пристать с ножом к горлу. Вернулись бы капиталы. Спокойно ликвидировали бы дела душеприказчики. И Дине, кроме несчастных ста тысяч, что положила ещё мать в Петербурге, причислились бы, по крайней мере, три миллиона.
Только один он лежал бы тогда уже в могиле.
Э… за всех не проживёшь. Ему шестьдесят седьмой, даром что на вид не больше пятидесяти.
Амба!..
Почему пришло ему на ум теперь именно это «техническое» слово воровского жаргона, что вспыхивало в затхлой промозглой палубе «Добровольца», куда его вместе со шпаной погрузили в то время, тридцать лет назад, для отправки в Дуэ? Разве совесть его не чиста? Почему же назойливо просится в уши давно забытое стрекотанье цепей, словно в солнечный день под застрехой щебечут воробьи?
Смит выдвинул ящик письменного стола. Отодвинул к задней стенке папки с бумагами, тихонько надавил чуть заметную, сточенную с деревом вровень, головку гвоздя, и дно ящика разом ожило, собралось шторой, открыло ящик поменьше, в доске.
Председатель порылся в потайном ящичке. Вытащил чей-то портрет в рамке-бумажнике, чьи-то письма, блеклые благоухающие листочки бумаги, похожей на батист, перевязанные выцветшей лентой, целую пачку векселей. Тщательно пересмотрел их, что-то подсчитывал на уголке бювара, улыбался в усы, встречая под цифрами текста женский растрёпанный почерк.
Поднялся из-за стола, щёлкнул английскими замками обеих дверей. Придвинул кресло к камину и долго, один за другим, швырял на раскалённые угли листки, векселя, письма и кусочки вынутого из рамки, мелко разорванного портрета. Следил, как тонкое синее пламя рождалось над каждым листком, оседало, гасло и с металлическим звоном коробились чёрные скрученные корки. Дождался, пока весь пепел вытянуло в трубу, тщательно промешал золу и придвинул кресло на прежнее место.
Потайной ящичек пуст. Последним достал оттуда небольшую овальную коробочку. Маленькую лубяную коробочку, в каких из аптек отпускают хину. Долго смотрел на большую желатиновую капсулу, чем-то налитую, одиноко прижатую к стенке. Рядом пустое гнездо, должно быть, в коробке была ещё капсула. Вероятно, была… Эту коробочку сам он нашёл в таком же ящике стола у приятеля, банкира Понсонби, что скончался три года назад от паралича сердца, оставив молодую вдову и миллиона полтора капитала.
За эти полтора миллиона ему, Смиту, пришлось тогда покусаться с клиентами покойника. Зачем он тогда припрятал эту коробку?
Зачем берегут верёвку удавленника?
Приносит счастье. Не успела принести за три года, поможет теперь. Смит подошёл к камину, сжёг коробку и крышку, ощутил на ладони холодное прикосновение желатина. Вздрогнул.
— Кто там?
Наскоро прикрыл капсулу раскрытой брошюрой.
Шарль, ароматный, как роза, выбритый, как бильярдный шар, как всегда ослепляющий и улыбкой, и моноклем, и снежным пластроном, немножко изумился: в такой час и кабинет на замке.
— Простите, Шарль… Посетитель захлопнул, должно быть, а я и внимания не обратил. Что нового?
Обычный доклад. Огромный, давно налаженный, выверенный механизм предприятия движется с точностью хронометра. С архипелага депеши… успех превосходит все ожидания. В конце года пайщики увидят не только капитал, но и проценты. Хе, хе… Телеграмма от Гемфри Уордля — ваш личный шифр, мсье. А… Посмотрим. «Тревожные слухи, наплыв требований. Жду указаний». All right. И здесь всё благополучно. Имеет милейший Шарль что-нибудь ещё столь же приятное?
— Больше ничего. У шефа намеревался быть около двенадцати некий Гумаюн-Синг, талукдир, клиент Джеф-ферса и K°, только что предупреждал по телефону… Никак нет, не сообщил, личное дело. Больше пока ничего.
Запер за секретарём дверь, вернулся к столу.
И пока шёл эти десять шагов до стола, постарел на двадцать лет, потухли глаза, и седая голова закачалась на усталой одряхлевшей шее.
Пора… Никаких приготовлений. Самое главное — обстановка внезапности. В двенадцать часов явится этот, как его… Гумаюн. Смит не раз слышал про ненависть этого черномазого филантропа к нему, жрецу золотого тельца. Пришёл, очевидно, добить его… по чьей-нибудь доверенности.
Пора…
Пока распустится капсула в желудке, пока кишечник впитает это последнее «лекарство», пройдёт добрый час. Он успеет позавтракать, велит приготовить экипаж. Где застанет его конец? Дома? В автомобиле? На бирже?.. Что-то шуршит за дверью, в гостиной. Хо, хо… Может быть, черти уже явились по душу, как полагается? Покреститься бы разве по-русски, на этакий маленький образ в серебряной ризе… Был когда-то такой в его комнате, давно и далеко… Ну, однако, не надо тянуть… Не раскусить бы нечаянно…
Страшный, сдавленный крик вспыхнул за дверью.
Стук и возня… И с треском, под чьим-то напором, настежь распахивается запертая дверь. Кто-то выбил капсулу из рук, кто-то уцепился за шею… Потом было что-то сумбурное.
Плакали возле него, может быть, сам он плакал… Перетащили его из-за стола на диван и шептали ему наперебой с обеих сторон разными голосами, мужским и женским. Стыдили, умоляли успокоиться, чуть не раздавили ему губу краем стакана с холодной водой.
Было ясно одно — момент упущен. И кто знает, может быть, к лучшему? В самом деле, чёрт с ней, с карьерой, с будущим. «Будущее» для него, семидесятилетней развалины? Клочок, тысяч сто, пятьдесят, всё равно уцелеет. Разве не хватит ему дотянуть где-нибудь за границей, в Ницце, в Швейцарии? Дочери останутся гроши… Да она сама… вон что она говорит…
А Дина, с белыми, как бумага, щеками, растрёпанная, заплаканная, сразу превратившаяся в маленькую беспомощную девчонку, с ногами забралась на диван, прижалась к его лицу мокрой щекой, беспорядочно, по-детски всхлипывала, шептала:
— Папа, папа, как не стыдно? Ужасно… Господи! Я давно замечала. Мы с Васей следили всё время в замочную скважину. Господи! Ты с ума сошёл. Из-за чего? Из-за каких-то проклятых денег? Вася рассказал всё: он слышал вчера в театре. Какая чушь! Умирать из-за этого? Это в романах, на сцене. Продадим всё, всю эту мерзость, этот дом, переведём из Петербурга деньги, со всеми расплатимся. Если не хватит — у Васи ещё есть три тысячи.
И эти «три тысячи» в его положении своим трогательным комизмом сразу подняли старого Смиса, сразу вернули силы, прояснили рассудок, и, когда, после настойчивого стука в дверь, Дина вскочила с дивана, отошла в тень, торопливо вытирала глаза, оправляла причёску, он бодрым, почти весёлым голосом крикнул:
— Э… кто там? Что надо? Входите.
