Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
— А где Варухин?
— Пошел в лагерь со всеми.
— Возьмите оружие и передайте командиру взвода, пусть разберется.
Когда Адам вручил винтовку Афанасьеву, тот лишь тяжело вздохнул. Вызвал провинившегося.
— Почему бросили оружие?
— Так вы знаете, товарищ комвзвода, я его не бросал. Когда вы меня назначили вестовым, мне было тяжело с ним бегать, и я положил его временно, а потом забыл. Со мной такое уже бывало. Серьезно. И самое удивительное — никак не могу вспомнить, что я забыл. Хоть убей! Просто ужас!
— Нда… это явный склероз плюс истощение физических сил.
— Совершенно верно, товарищ комвзвода. Сам не знаю, почему я так ослаб.
Афанасьев покачал головой. Случись подобное раньше, он дал бы ему наряд вне очереди и не стал бы возиться. Но к этому времени он раскусил хитрости Варухина. Его проделки начали вызывать у некоторых восхищение: мол, во какой ловкач! Кого хочет вокруг пальца обведет. Дурные примеры заразительны, если их не пресечь вовремя. Афанасьев спросил подвернувшегося под руку Кабаницына:
— Помнится мне, вы возле пустующего дома лесхоза выжимали двухпудовую гирю?
— Было дело… Гиря и сейчас лежит там.
— Вот и отлично. Покажите ее Варухину, пусть принесет ее в лагерь.
Варухин с провожатым ушли после обеда, а вернулись в полночь. У Кабаницына на толстых губах насмешливая улыбка, у Варухина — взмыленная шея.
— Не донес, — доложил Кабаницын коротко.
— Приказание не отменяется. К утру гиря должна быть здесь! — повторил каменно Афанасьев.
На рассвете по обыкновению он встал раньше всех, вышел из землянки. Серая мгла медленно ползла с болота, дубы и сосны еще стояли по пояс в тумане, а вершины их уже отчетливо проступали на фоне заревого неба. Вдруг из тумана появился Варухин. Он шел согнувшись в три погибели, за спиной в мешке горбом торчала злополучная гиря. Отрапортовал:
— Товарищ комвзвода, ваше приказание выполнил!
— Хорошо. А вам ясно, зачем вы тащили такую тяжесть?
— Никак нет!
— Винтовка, как вы говорите, стала для вас тяжелой, значит, вам нужна дополнительная тренировка. Упражнения с гирей укрепят ваши силы, и оружие не будет казаться тяжелым. Занятия с вами будет проводить Кабаницын.
«Тренер» Кабаницын так старательно принялся за своего подопечного, что на площадке позади землянок дотемна не смолкал шум и хохот. В тренировку включались едва ли не все молодые партизаны. И чего только не вытворяли с той гирей! Выжимали, вскидывали, кувыркали ее, как жонглеры, а некоторые даже умудрялись креститься ею. Лишь один Варухин никак не мог с ней сладить.
— Выше! Выше! — командовал Кабаницын. — Партизану и собственный пуп не предел!
— Зачем выше? — вопрошал Варухин с видом мученика.
— Затем, что жир — подножка разведчику. А живот у тебя — смотри! — скоро мой догонит. Но у меня он законный. Я из пузатого рода, понял? Мы, Кабаницыны, с животами рождаемся, а не наедаем, потому и фамилия такая у нас…
— Лучше иметь большой живот, чем маленький туберкулез… — парировал Варухин. Партизаны хохотали, а он знай свое — оторвет чуть-чуть гирю от земли и бросает. Кабаницыну надоело возиться с ним, пригрозил доложить командиру, а сам пошел перекинуться с товарищами в картишки. Помалу и остальные разбрелись, площадка опустела. Прошло какое то время, Кабаницын смотрит — мать честная! Вот это Варухин! Вот это да! Захочет, черт, — гору своротит.
И впрямь Варухин показал себя молодцом. Он не просто вскинул гирю на вытянутой руке, он застыл с ней, точно каменный. Стоит не шелохнется! Ни дать ни взять — Иван Поддубный.
«Надо было раньше припугнуть его…» — подумал довольный Кабаницын и, сделав ход, снова оглянулся. «Что за диво? Сколько ж можно держать гирю?» Заподозрив неладное, он бросил игру, подошел незаметно поближе, плюнул и отправился за Афанасьевым. Оказывается, хитроумный «силач» перекинул веревку через сук, привязал к ней гирю, подтянул на высоту вытянутой руки, а конец прикрепил к стволу дуба.
Афанасьева затрясло. На площадку сбежались партизаны, окружили Варухина. На этот раз никто не смеялся, смотрели на него исподлобья, молчали. Варухин сморщил лицо, снял суетливыми руками очки и принялся зачем-то протирать стекла полой гимнастерки.
Внезапно позади раздался возмущенный голос:
— Изверг! Как вам не стыдно издеваться над советским человеком! Кто вам дал такое право? Не смейте мучить людей!
Партизаны повернулись на голос. Позади стояла Васса. Кулачки прижаты к груди, лицо горит негодованием. Она в брюках, сапогах, в яркой трикотажной кофте. Все это и короткая стрижка делали ее похожей на задиристого, распаленного злостью-петушка. Взглянув на нее, хотелось рассмеяться, но слова, которые она выкрикнула, вовсе не располагали к смеху. Было в ней что-то трогательное и досадное, подкупающая искренность и ложное убеждение.
Партизаны уставились на нее в недоумении: с чего она вдруг раскричалась? Нашла за кого заступаться! За Варухина! Да он сам кого угодно доведет до белого каления. Один Афанасьев знал истинную причину ее свирепости. Губы его начали кривиться в неестественной усмешке. Посмотрел Вассе в глаза, и ему стало жаль ее. Как разуверить неопытную девочку в мнимых достоинствах ее подзащитного? Как объяснить ей, что она глубоко заблуждается? Нет, не объяснишь, ничего не выйдет, упрямая, она не хочет понимать, у нее своя мера поступков и взаимоотношений людских. Ей надо переболеть всем этим, и самой, без посторонней помощи и мудрой подсказки, идти к полному выздоровлению.
Партизаны молча ждали, что ответит Афанасьев командирской дочке и что будет дальше. Но он ничего не сказал. Он отвернулся от Вассы и, прищурив глаза, поглядел пристально вдаль через головы партизан. За ним и остальные стали смотреть в сторону дороги. Там показались двое верховых. Афанасьев издали узнал своих разведчиков Максима Костылева и Якова Чунаева. Между всадниками, держась за стремена, неуклюже шагал какой-то человек с повязкой на глазах. Кто он, издали разобрать было трудно.
«БЛИЦМЕЙДЛ»
Если выйти из ворот кузни и повернуть налево, то перед глазами предстанет довольно обширная площадь. Она не похожа на знаменитые майданы, где когда-то в украинских селах шумели многолюдные ярмарки. В Рачихиной Буде больших базаров не бывало, к тому ж сама площадь для размещения торговых рядов не пригодна. Посредине волдырями бугрилась земля, там и тут зияли какие-то потерявшие первоначальный вид рвы и ямы, и все это буйно заросло чертополохом и крапивой.
Рассказывают, что много лет назад здесь был пустырь, потом на нем заложили церковь. Вырыли под фундамент котлован, навозили кирпича, лесу и вдруг на том месте, где положено быть алтарю, под штабелем досок обнаружили мертвого младенца. Такое место считается оскверненным. Строительство прекратили, кирпич и дерево постепенно растащили крестьяне для собственных нужд, а молиться ходили в соседнее село. Позже откликнулся денежный купец Мармаш, который решил пожертвовать некоторую часть капитала на храм божий. Однако купчишка оказался с амбицией, поставил условие, чтобы церковь, возведенная в стороне от оскверненного места, непременно называлась его именем. Святейший синод начал уж было склоняться к тому, чтобы удовлетворить его притязания, но богоугодная затея лопнула: началась империалистическая война, затем революция. Так и остался храм невозведенным, и если что напоминало о нем, то это лишь бугры, среди которых вольготно чувствовали себя куры да козы.
