Виктор Топоров - Приключения 1990
От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа... подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?
Плохо живу! Плохо.
Марина Осипова
Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин... Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте — фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.
Сижу в темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память — зрение, обращенное в прошлое, — выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле «ампир» — вазоны и гербовые лилии, горка с сервизом — поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках, укрытая классически-клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке, серый, сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке, его глаза — хищные, притягивающие блеском желания, рука — сухая, крепкая, чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера, губы, говорящие пустоту никчемных слов...
Дура, дура и еще раз дура! Зачем пошла к нему? Что, думала — попьем чайку, побеседуем чинно на темы искусства, быта и, обменявшись мнениями и впечатлениями от жизни как таковой, расстанемся? Нет, понимала ведь, что совершается глупость, и глупость свершилась! Наваждение какое-то. Позор. Шлюха! И чего только надо тебе, чего не хватает? Муж плох? В обиде на него? Нет. Тяга к острым ощущениям? Не страдаю. Внезапная страсть к автору сценария? Белиберда. Симпатичный парень, ну и что? Впрочем, сейчас этот симпатичный мне отвратителен, хотя пенять на него все равно как пьянице на водку. А может, просто оступилась? Шла и оступилась. И теперь забыть. Не было. Ну а если и было, то оплошность, ошибка, пусть серьезная, но больше не повторю ее.
Утешилась, да? Оправдалась? Все мы ищем оправдания своих падений, отсюда, наверное, столько заумных теорий о добре-зле и цинизме. Ну а что делать?! Раскаяться перед мужем? Раскаялась, положим. Кому стало легче? Мне? Ему?
Итак, согрешила. Боже, прости меня такую-рассякую. Нет, на бога уповать нечего. Да и о чем молить его? Чтобы в самом деле простил? Но надо верить в него, в бога. Вспоминать мы его все вспоминаем, когда затруднительно или совестно, но молиться-то надо раньше, чтобы хоть веру в себя он нам дал, бог этот.
Значит, все ясно. Живи в ладу со своей ложью, руководствуясь выверенной истиной «никто не без греха», и надейся на время — это лучший сеятель былья и идеальный адвокат между тобой и совестью, все сглаживающий, утрясающий и со всем примиряющий. А если и вспомнится ненароком грязь дня сегодняшнего, то отсеки, как острым лезвием, эти воспоминания мыслишкой: дескать, измен на свете больше, чем было людей, — это раз, а затем — муж, он тоже ведь... кто знает? Это два.
Пустота. Во всем. Пора спать. Утро вечера... И представляю утро, пробуждение свое. Представляю то первое, о чем подумаю со стыдом, с тоской, с ненавистью... нет, не к себе. К подлому соблазнителю Вове, к судьбе-злодейке — конечно, она виновата!..
Завтра утреннего скандала с мужем не будет, точно. Напакостившие и сознающие, что напакостили, угнетены этой своей сознательностью.
Различаю в темноте белое пятно раковины с крючком склоненного над ней крана. Посуда, кстати, вымыта. Вся. Полностью.
Игорь Егоров
Сижу в полуподвале конторы, курю, рассеянно поглядывая на нового инспектора Ирочку, склонившуюся над кипами справок и отчетов. Прелестная девочка: двадцати лет от роду, блондиночка с милой, еще по-детски свежей мордашкой, глазки такие томно-карие, но смышленые, а сложена — конец света! Так и подмывает чмокнуть ее в губки да и совратить при случае, но, к сожалению, не до того. Дел — миллион. Нескончаемые ремонты, иной раз и автосервис проклянешь — из-за его ведь неналаженности ломаешься! Воспитание буддиста моего — в карауле стоять над ним приходится, чтобы только делом занимался, а результат — всего три иконы за месяц! Затем квартирный вопрос. Пробиваю через председателя, разбившего «Жигули», кооператив. Во имя таких вот Ирочек и независимой жизни в целом. Машину свою председатель калечит регулярно, так что вопрос теоретически решен. Дело за деньгами. А с ними туго. Все, что успел заработать, — четыре тысячи, но если принять во внимание, что час назад звонил папаня, сообщив: завтра предстоит выкупать «Волгу», я — нищий. Звонил также Эдик, теперь моя правая рука в делах ремонтных, сказал радостное: директор универмага, входящий в правление нашего гаражного кооператива, въехал спьяну на своем «додже» боком в асфальтовый каток, и гонорар в размере тысячи нам уплачен. Это хорошо. Несколько не ко времени, правда. Сейчас основное — продать «Победу». Иначе прощай, «Волга».
Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники.
Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке — дружелюбно так, без тени пошлого намека, и следую к начальству — Никите Спиридоновичу. По пути заглядываю в овал зеркала, укрепленного на боковой стенке шкафа с папками. Ничего малый. И одет, и причесан, и черты лица правильные, только щеки запали от забот и глаза вот у меня некрасивые: злые, острые, неприятные, будто чужие, вчера Ирочка ни с того ни с сего брякнула, что волчьи. Ей виднее. Я на нее действительно волком смотрю. Впрочем, с Ирочкой — несерьезно. Куда больше занимает меня Мариша Осипова. И мысли моих редких свободных минут — о ней. Редких... Но, думаю, любые бы дела отложил — и важные, и срочные, и кровавые, и на что бы только готов не был, если б увидеться... Но каким образом?
Кабинет Спиридоновича. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича далеко за сотню, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно».
Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.
