Василий Веденеев - Опекун безумца
— Для чего им это? — показно изумился Брюс.
И тут Хлюпик выказал недюжинную тонкость, а может, пересказал мнение кого-то поумнее: есть люди, которых выгодно заживо похоронить в тюряге, вроде человек и жив, а вроде и нет его, для нормальных людей он как бы умер; обычно так поступают с теми, кто знает лишнее, а начнешь выкобениваться, подошлют такого, как Одноглазый, шепнут ему на ухо: мол, надо! Он тебя и укокошит, а объяснений потом найдут тысячи…
Утром за завтраком Сарджент обнаружил новое лицо: на него пялился Хорхе Носарь. Барселонец нарочито громко колотил ложкой по металлическому судку. Хлюпик, сидевший справа от Сарджента, отодвинул тарелку и недобро бросил:
— Уймись, рубильник…
Хлюпик не успел закончить, как ложка полетела ему в лоб, началась потасовка. С утра дежурил Одноглазый, он и его дружки щедро рассыпали удары, и Сарджент видел, как через клубок дравшихся к нему стремится пробраться Барселонец. Носаря оттеснили в сторону, и Брюс успел заметить, как Хлюпик саданул Барселонцу под дых.
Днем во дворе Хорхе Носарь не появлялся, но Сарджент знал, что сегодняшняя стычка не обойдется без последствий.
Хлюпик понуро сидел на кровати, он допустил ошибку — только что попросил Одноглазого запереть камеру (обычно с утра до восьми вечера ее не запирали), тот отказался, его единственный глаз пронзил Хлюпика насквозь и заметил несвойственный тому страх. Одноглазый понимал, что Барселона непременно притащится брать реванш и не один, а с подручными. Хорхе прибыл позавчера. Одноглазый преследовал свою выгоду: он хотел знать, кто в тюрьме работает на Хорхе, и использовал Хлюпика, как живца.
Барселонец появился около четырех, его сопровождали трое белых и негр с бельмом на глазу по прозвищу Молот. Молот, не вставая на цыпочки, клал мяч в баскетбольную корзину и на спор показывал, что его кулак не влезал в котелок для супа. Хорхе прошел в камеру первым и уселся на кровать Сарджента.
Все молчали.
Носарь скользнул мокрым взглядом по фотографии девушки Хлюпика, прикрепленной к стене, тот шмыгнул носом. Хорхе кивнул, и его подручный Тим Оберстар сорвал фото со стены. Носарь, грубо пнув Хлюпика в пах, расхохотался. Молот перегородил выход из камеры, его слепой глаз подернулся гнойно-зеленоватой пленкой.
— Сарджент, — Барселонец икнул, — я думал, что причитается только тебе, но теперь решил не обижать и твоего соседа.
Хлюпик потянулся к подушке, где лежал фонарь с массивной железной ручкой…
Драка выдохлась нескоро, душная, с всхлипами и почти безмолвная. Одноглазый охранник точно рассчитал, когда вмешаться. Он притащил еще троих с дубинками, и все знали, что его зоркий глаз наблюдал за событиями в камере так же заинтересованно, как поражал безразличием здоровый глаз Молота.
Сарджента увезли в лазарет, через минуту туда же доставили Хлюпика и Оберстара. Барселонец притащился сам и мужественно сносил штопку брови. Молот покинул камеру такой же невозмутимый, как и раньше, на его дубленой коже не осталось никаких следов. После драки он выпил полведра ледяной воды и принялся сам с собой играть в шашки…
На следующий день Брюса перевели в камеру. Хлюпик уже поджидал соседа, у него нашлась добрая весть: Молот повинился, больше сюда не полезет, ему понравился Сарджент и не понравилось, как Барселонец расправился с карточкой девушки. Молот был набожен и старался бить только негодяев; его часто вводили в заблуждение, и после он переживал, поняв, что его снова надули.
Через несколько дней, когда боль прошла и картина драки вырисовалась четче, Сарджент припомнил, что больше досталось Хлюпику: или оттого, что он ожесточеннее сопротивлялся, или Барселонец и его люди щадили Брюса; он не забыл, что его старались не бить в грудь, будто знали о бедах с легкими, и только саданули по лицу, оставив, скорее, броские синяки, чем причинив ощутимый урон.
Похоже, после драки Одноглазый проникся к их камере симпатией. Он устроил Хлюпика разносить чтиво. Работа в заключении была привилегией, и Хлюпик неумело поблагодарил, процедив сквозь зубы, что всю жизнь мечтал полировать Бродвей, то есть таскаться по коридорам с газетами, журналами и книгами из библиотеки, а сам выскочил из камеры, лопаясь от радости.
Перед ужином в пятницу Одноглазый шепнул Брюсу, что того хочет видеть один человек. В столовой Хорхе Носарь посмотрел сквозь Сарджента, будто видел его впервые, и зло чиркнул по Хлюпику: из-за его кулаков бровь Барселонца навечно взметнулась вверх, как у привередливой красавицы.
За час до отбоя Одноглазый повел Брюса по переходам в другое крыло — там прятался блок смертников, они и гуляли одни в собственном дворе, отгороженном от общего глухой стеной. В конце гулкого коридора Одноглазый передал Сарджента другому надзирателю, тот обыскал Брюса.
О таких апартаментах в тюрьмах Сарджент только слышал — нечто вроде квартиры; телохранитель на пороге пропустил его в гостиную: мягкие ковры, цветы, телевизор, стол уставлен блюдами. Навстречу Сардженту поднялся седой человек с прямым пробором и щеткой жестких усов, похожий на владетельного лорда, только что вернувшегося из скаковой конюшни.
Брюс знал, что в этой тюрьме отбывает срок всесильный Лоретти, но не думал, что увидит его. Сначала Лоретти приговорили к смерти, но приговор очень долго не приводили в исполнение, и, как судачили во всех блоках, пожизненное ему обеспечено: откупился!
Лоретти не скрывал, что ему приятно потрясение Сарджента. Хозяин камеры-дворца дотронулся до пробора и сделал гостеприимный жест. Брюс сел. Трудно поверить, что за непроницаемыми стенами в угрюмых помещениях, начиненных сигнальными системами и электроникой оповещения, оружейными арсеналами и складами газов, со всех сторон утыканных сторожевыми вышками с мощными прожекторами, может укрываться такое… даже слова не подберешь, не оазис, не тихий уголок, а кусок другого мира, вырванный из совсем иной жизни и приживленный топорно, но намертво.
— Говорят, вы работали в полиции… — Лоретти придвинул к Сардженту сразу три тарелки и стал накладывать снедь, ухаживая за Брюсом, перехватывая его взгляды, стараясь предвосхитить любое желание, как опытный обольститель, расставляющий сети невинному созданию. Сам Лоретти не притронулся к еде, и Сарджент неловко запихивал в рот лакомые куски, боясь встретиться с насмешливыми глазами. Когда Сарджент закончил трапезу, Лоретти рассмеялся:
— Так хочется сделать кому-то приятное. Люди давно забыли: самое восхитительное — угождать другому, по доброй воле, разумеется.
Сарджент вытер руки льняной салфеткой. «Как в дорогущем ресторане, — мелькнуло у него. — О чем говорить? И зачем его позвали? Не для того же, чтобы он проглотил деликатесы и полюбовался, как недурно обустроился мистер Лоретти».
