Федор Шахмагонов - Хранить вечно
— Значит, в Красную Армию?
— Если возьмут — туда! Но есть у меня старый долг. Друга не друга, а своего старого учителя, отца-командира, должен доставить до дому. Он уже отстрелялся…
— Офицер?
— Подполковник… На Волгу отвезу, и тогда свободный у меня выбор.
Нельзя сказать, чтобы повеселел или успокоился Вохрин. По-прежнему лежали тяжелые складки на лбу.
Вошел в столовую Ставцев. Отлежался, обогрелся. Слышал он последние слова Курбатова. Так и уславливались. Но не выдержала душа, загорелась.
— Не то, не то лопочет мой юный друг! Никак не могу уговорить его… Сейчас самое время у меня отсидеться. За Волгой… Большевикам до лета жить, а дальше все опять перемешается.
Вохрин подвинул стул Ставцеву.
— Вы что же, монархист?
Ставцев рукой махнул.
— У русского человека, Дмитрий Афанасьевич, страсть к определениям! И чтобы в одно слово ложилось. Слишком много у нас придают значения власти, все всерьез, все тяжко и без юмора. Я долго жил в Англии… Современная страна. Король. Парламент. Король для ритуала, парламент для власти. Сегодня один премьер, завтра другого изберут. Там и власть судят как хочется, а от такого свободного суждения никто со злобой и не судит… А у нас или приемлют, как крестное целование, лбом в землю, царя за бога земного и небесного, а уж отвергнут, так и пикой пихнут. Я не за монарха, но против большевиков!
…Долго думали, как быть. Объявляться на селе гостями учителя или затаиться в его доме? Ставцев стоял за то, чтобы таиться, просил недельку на поправку, а потом хоть пешком идти. Курбатов помалкивал. Вохрин раскидывал и так и эдак. Решила все мать с обычной женской осторожностью. Кто, дескать, заставляет или торопит объявляться, нет в том никакой нужды. Увидят, услышат, тогда и объяснят. А венчаться все равно надо тайно. Теперь к этому обряду нет никакого почтения, могут и историю сделать. Сама ночью пошла к отцу Савватию, священнику местного прихода, договорилась с ним, что обвенчает он Курбатова с Наташей у себя в домашней молельне.
15…Прокричали по селу вторые петухи. Глубокая ночь стыла за селом. Низко припав к земле, перемигивались звезды Большой Медведицы.
Неслышно, задворками, повела мать молодых в дом к священнику.
Отец Савватий облачился по чину. Мать утирала платком слезы. Вохрин стоял смущенный и ироничный от своего смущения. Ставцев за шафера — сразу и у невесты и у жениха.
Слова обряда отец Савватий произнес торопливым и не очень-то разборчивым речитативом. Молодые поцеловались.
Отец Савватий снял со стены Казанскую. Передал ее в руки матери, чтобы благословила молодых. Жаром горела золоченая риза, глядели на Курбатова ясные и большие глаза богородицы.
Когда вернулись, Вохрин с тоской сказал:
— Разве такую свадьбу дочери хотел я играть… Единственная у меня! И жизни не такой для нее хотелось…
Наутро явился новый гость в доме Вохриных. Скинул в сенях бобровую с котиковым верхом шапку, снял на хорьковом меху шубу. Загремел в доме его властный голос.
Наташа шепнула Курбатову, что приехал к отцу в гости барон фон Дервиз, бывший владелец Кириц.
— Как же он так, не скрываясь? — удивился Курбатов.
— Чего же ему скрываться? — ответила Наташа. — Он же теперь в красных ходит. В учительском институте математику читает. По распоряжению самого Ленина…
Гость засиделся, да и некуда ему было спешить, приехал с ночевкой, приглашал Вохрина покинуть Кирицы и перебраться в город. В институте не хватало учителей и знающих математиков. Специально сманивать его в город приехал.
Перед бароном Вохрин не нашел нужным утаивать своих гостей. Представили Курбатова, Ставцева.
— Николай Николаевич! — воскликнул барон. — Откуда, какими судьбами? Да в такой глуши? Я думал, по крайней мере вы полком командуете у Деникина или адмирала… А вы наш? Отрадно видеть!
Встретились как старые знакомые. Вохрин был избавлен от каких-либо объяснений.
— Изволили вы сказать, барон, — начал Ставцев, — что вам отрадно меня здесь видеть…
Дервиз сейчас же перебил Ставцева:
— Простите. Николай Николаевич! Ваше обращение несколько устарело… Я больше не барон, я магистр математики, преподаватель учительского института.
Ставцев поморщился:
— Вы выразились в том духе, что я ваш… Я скорей ничей! Но коли вы так выразились, должен ли я понять, что вы в одном стане с большевиками?
— Николай Николаевич! Я всегда был с реальными людьми. Я строил железные дороги, конные заводы, фарфоровые и стеклянные фабрики.
— Где эти дороги, замки, заводы?
— Железные дороги, — спокойно отвечал Дервиз, — революция объявила народной собственностью. Я просил Председателя Совета Народных Комиссаров Ульянова-Ленина прислать комиссию и принять у меня по описи заводы, фабрики и замки.
— Жест, конечно, широкий, — язвительно откликнулся Ставцев. — Но я полагаю, что вы поторопились… У вас это и бел просьбы все отобрали бы товарищи большевики, все отобрали бы!
— Я просил также у Ленина разрешения перевести все мои банковские вклады в Швейцарии и во Франции на счет большевистского правительства… Я рассказываю ото вам не в доказательство своего благородства и широты, как вы изволили выразиться… Вы не с нами? Это дело совести, Николай Николаевич!
— Куда уж мне! Есть и молодые, у кого здоровье покрепче. На большее, чем отсидеться в Саратове, где мои жена и дочь, я не рассчитываю. А там видно будет!
Дервиз укоризненно вздохнул:
— Прошлого своего боитесь? Не стоит! Я имею основания для большего беспокойства за прошлое. Капиталист, один из самых богатых людей России… Никто меня еще не попрекнул моим прошлым.
— Я будущего боюсь! — пояснил Ставцев. — Я участник похода Корнилова… Подполковники шли в рядовые. Большевиков засекали шомполами и вешали на придорожных деревьях. Под Екатеринославом взяли в плен поручика Серебряной роты Семеновского полка. У большевиков он командовал ротой. Я видел, как его казнили… Согнули две березки, привязали его за ноги к макушкам. Березки выпрямились, но не разорвали. Под ним развели костер и варили походную похлебку. Он дышал дымом, но молчал, а когда подбросили валежника в костер и волосы у него занялись огнем, он дико закричал! Так и горел, медленно.
Об этаком Курбатов слышал впервые. Оберегали его в Петрограде от таких разговоров. Дервиз горько усмехнулся:
— Картинка страшная, Николай Николаевич! Сочувствую вам, что довелось все это видеть своими глазами… Ну, а мужика куда вы в своем страхе дели? А?
