Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
— Дедуня, попросить вас хочу… подержите Сережу.
— Давай, чего просить!
Взял осторожно ребенка на руки, принялся качать, напевая что-то дребезжащим голосом. Рука его, коричневая и узловатая, неумело поглаживала старое одеяльце, словно сметала крошки со стола.
Женщина встала, отвернулась, подняла юбку повыше колен. Послышался треск раздираемой материи.
— Позвольте перевязать вас, — несмело обратилась к раненому.
— Не надо, гражданочка, обойдусь…
Но она продолжала настаивать, свертывая оторванную от подола белую полоску. Раненый перестал сопротивляться.
— Звать-то тебя как, красавица? — спросил он, следя за ее пальцами, бинтующими ногу.
— Леся…
— Спасибо тебе, сестричка Леся. У тебя золотые руки…
Дед Адам отдал Лесе плачущего ребенка, молвил расстроенно:
— Животом мается парень…
— Не знаю, дедуня…
— Не знаешь… Чернички бы насобирать, сок черничный с молоком очень способствует…
— Нету у меня, дедуня, молока, пропало.
— Беда… одно к одному… — покачал сокрушенно головой Адам. — Старому умирать неохота, а ему, малому, зачем?
Какой-то боец не находил себе места, то туда ткнется, то сюда. Изводят мысли маетные. Это Музгин, парашютист, подрывник по специальности. Постоял с минуту над убитым пулеметчиком Васей, ушел, вернулся с саперной лопаткой, принялся с ожесточением копать мокрую, перепутанную корнями землю.
Максим Костылев, подперев рукой голову, смотрел, как он работает, затем встал, присоединился к нему. Вот еще один подошел, копают втроем. Слышно тяжелое дыхание, треск разрубаемых корней.. Скрипнул черенок, Музгин приглушенно вздохнул. Немцы пустили ракету, и над лесом она замерцала, словно от электросварки, голубым светом.
Васю-пулеметчика зарыли, помолчали, отдавая последнюю дань. Тихонько всхлипывала Леся, время от времени хрипло вскрикивал ребенок. Опять над верхушками деревьев прошипела ракета. Максим, не сказав никому ни слова, скрылся в гуще зарослей.
Из болота промозглой влагой сочился и сочился туман, оседая на листьях, на лицах, собирался в капли. Капли скатывались, и, казалось, по тебе ползают мурашки.
Прошло довольно много времени, прежде чем появился Максим. Он возник при очередной вспышке ракеты, и все увидели, что он до пояса мокрый. Сапоги в тине, опутаны стеблями травы.
— Нашел!.. — не сказал, а прохрипел надрывно, обводя товарищей шальными глазами.
На бойцов это не произвело впечатления, не возникло интереса к находке Максима. Он поискал взглядом Афанасьева, стукнул себя кулаком в грудь:
— Да провалиться мне на месте, если я не был на том берегу!
Люди сразу же встрепенулись, вскочили. На лицах еще неверие, сомнение. Максим торопливо продолжал:
— Я прошел в тумане у них под носом. Все пройдем, если тихо…
— Максимушка, корова тя забодай! — взволнованно воскликнул Кабаницын, схватил его руку, бурно затряс.
— Как тебе удалось? — спросил Афанасьев.
— Дед Адам меня надоумил. Давеча мы с ним в спешке малость прохлопали, не разглядели. А когда, немцы стали ракеты пулять, подсвечивать, вижу: следы лосей идут в одном направлении, к воде, а назад — нет. Ну и я — в воду, лосиным бродом выбрался на ту сторону.
— Молодец! Выношу тебе от лица службы благодарность. Товарищи, времени в обрез. Костылев, вы поведете группу, а я сниму постовых и секреты и пойду замыкающим. Тишина и еще раз тишина, если хотите остаться в живых.
Через короткое время вереница людей потянулась к воде, и вдруг снова… нет, это был не залп, не гром, это плач ребенка, звучавший сутками в ушах бойцов, раздался из тумана и пронесся вдоль колонны как властное напоминание о жизни… Глухой всеобщий вздох, точно всхлип отчаянья, просочившись сквозь трепетную листву осинника, лег к ногам Леси. Она виновато посмотрела на бойцов, сказала:
— Идите, пожалуйста… скорее. Идите без нас…
Сказала шепотом, но услышали все.
— О, господи! — вырвалось у Адама.
И опять тишина — живая, напряженная. Тишина, когда дыхание и стук сердца кажутся оглушительными.
Афанасьев подергал себя за мочку уха.
— Товарищ командир, разрешите? — обратился к нему Максим. — Брать с группой малого нельзя, выдаст своим криком. Давайте я провожу всех и тут же вернусь за Лесей с мальцом.
Афанасьев посмотрел на часы, покачал отрицательно головой:
— Времени не хватит, вот-вот начнет рассветать.
— Ах, разрази тя гром — ругнул неизвестно кого Кабаницын и потряс фляжкой. — У меня тут шнапсу осталось, дадим глоток пацаненку, и он уснет.
— Твоим шнапсом чертей глушить!
По толпе, сгрудившейся на «пятачке» вокруг Афанасьева, проплыл нестройный шум.
— Оставила б своего пацана, все равно на ладан дышит… — тихо пробурчал Варухин.
— И так и так гибель! — поддержал его Кабаницын и поднял вверх три пальца. — Почему, спрашивается, я должен пропадать с твоим пацаном, а мои дети оставаться сиротами? У меня их трое!
Леся на глазах как бы сжалась, стала вдруг маленькой, тоненькой. Поспешно залепетала:
— Нет, нет… я не брошу его… не могу. Он у меня один на всем свете.
Варухин осторожно тронул Афанасьева за локоть:
— Можно вас на минутку? Конфиденциально… Извините, товарищ командир, но подумайте сами, почему мы, полноценные бойцы, во главе с вами, нашим командиром, должны жертвовать собой во имя существа, которое само помрет не сегодня-завтра? Это ж явное самоубийство! Кому нужна такая арифметика? Она скорее на руку тем, кто здесь нас окружил. Верно? И психологически это будет справедливо. Верно?
Афанасьев отмахнулся с досадой от неуместных рассуждений Варухина, нервозно дернул свое ухо. На лице — мучительное напряжение. Весы судьбы… На одной чашке весов — тридцать боеспособных солдат, на другой — беспомощная женщина с больным, постоянно плачущим ребенком. Как быть? Как решить этот мучительный вопрос, внезапно поставленный перед ним самой жизнью в его двадцать три года? Подсказать некому. Да и найдется ли, вообще где-либо мудрец, которому под силу решить неразрешимое?
Прежде всего надо сохранить группу для будущих боев — это его командирский долг, но есть и другой долг — долг перед собственной совестью. И Афанасьев посмотрел на Кабаницына.
— Мне жаль, — сказал он ему, — всех детей на земле, страдающих от войны, но у вас, Кабаницын, их больше, чем у других, здесь присутствующих, и вы один кормилец. Поэтому разрешаю вам идти на ту сторону первым. Отправляйтесь.
Отвернулся, спросил сухо через плечо:
— Кому еще нужно на ту сторону в первую очередь?
