Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
Максим с Адамом, вооружившись жердинами, разошлись в разные стороны. Жерди засасывались болотом на всю длину, дно не прощупывалось. Максим, потряхивая непослушными кудрями, старательно мерил, пока не столкнулся нос к носу с Адамом. Почесал озадаченно затылок: дело дрянь. Вернулся, доложил угрюмо:
— Брода нет, трясина…
— А куда ж девалась лосиная тропа? — ехидно спросил Варухин.
Афанасьев наморщил лоб, молвил в раздумье:
— Очевидно, мы попали на полуостровок…
— За-а-авел, дедуня… — отозвался опять Варухин с недоброй ноткой в голосе.
— Ты что? Ты что? Бога побойся! — Старик поднял руки, словно защищаясь. Бойцы повернули к нему головы, и не в одной из них, очевидно, зародилось такое подозрение. На самом деле, кто он, этот Адам? Откуда взялся? Почему так бездумно доверяет ему командир?
Афанасьев мог бы на это ответить, но времени для дискуссий не было. Поэтому, зная настроение бойцов, не стал объяснять, что уважения и доверия к себе добивается не тот, кто старается добиться их во что бы то ни стало, а тот, кто живет всегда на совесть.
Адам не был лесником, он просто жил в лесу. Жил с девятьсот десятого года, более четверти века. Некуда было податься в те времена, кроме как в лес. Земля в деревне — суглинок, что посеял, то пожал. От такой земли на край света убежишь. И убегали мужики за три моря, в Канаду, счастья-доли искать… Из всей деревни один Адам остался.
В первый день появления его в отряде Афанасьев долго с ним разговаривал, поинтересовался также, почему он не эмигрировал вместе со всеми.
— Да как тебе сказать, сынок? — отвечал Адам. — Вот, к примеру, есть на северных местах люди, всю жизнь в шкурах звериных ходят, сырой рыбой кормятся. Почему? Разве негде у нас жить, чтоб получше? Ан нет! Не хотят никуда перебираться. То ли привыкли, то ли еще почему-то… А может, власть родной земли над ними такую силу имеет? Не могут ее перебороть? Вот и я смекаю, что, видать, и надо мной ее сила великая есть.
Афанасьев согласился, а Адам, помолчав в раздумье, горестно вздохнул:
— Молодым был — не бросил родные места, а на старости — пришлось-таки… Не гнуть же спину перед чужаком!
И вот этот дед стоит, ссутулив сухие плечи, перед людьми, считающими, что он умышленно завел их в западню на погибель.
— Мы на полуострове, — прозвучал голос Афанасьева. — Мы заперты. Не удастся выскользнуть, будем пробиваться с боем. Костылев с автоматчиками вперед! Приготовить гранаты! Без команды не стрелять!
Десантники зашевелились, перестраиваясь, взяли оружие на изготовку, пошли за командиром. Вдруг смешались, затопали на месте — позади раздался громкий крик ребенка. И тут же, словно этот детский крик послужил сигналом к началу боя, вспыхнуло сразу несколько ракет и загрохотала стрельба. Сполохи взрывов озарили лес, посыпались сбитые пулями ветки, зашипела пронизанная раскаленными осколками мокрая земля. Женщина, упав на колени, раскинула руки, старалась закрыть своим телом ребенка от пули.
Жестким огнем фашисты намертво обложили группу десантников на полуостровке. Выскользнуть невозможно. Варухин хватил в досаде кулаком по толстому стволу осины, выругался сквозь зубы. Люди сгрудились на сухом пятачке. Афанасьев установил в самом узком месте два пулемета, а чуть впереди — несколько противопехотных мин: все свое огневое богатство. С болота пополз туман, парная сырость окутала людей.
Минуты грозной опасности сближают людей. Боец чувствует себя уверенней, если рядом надежный товарищ, если слышится его дыхание, удары сердца.
То же самое чувствовали и бойцы разношерстной группы Афанасьева. Может, завтра их уже не будет. Наверняка не будет. Но сегодня они есть, и потому теплится надежда.
— Дед, а дед? — позвал шепотом раненый.
— Что, сынок?
— Присядь, поговори со мной… муторно мне… нога, видишь… отчего так муторно ночью в лесу?
Адам жалостно вздохнул:
— Да ить муторно оттого, сынок, что не видать его, леса-то…
— Командир, почему они не наступают? — раздался чей-то приглушенный нетерпеливый голос.
Варухин фыркнул:
— Видали, чего ему захотелось!
Афанасьев не ответил. Он и сам думал об этом. Покой перед боем мнимый, кажется, противник замыслил против тебя что-то такое, что ты еще не понимаешь, а неизвестность всегда вызывает томительную тревогу. Живущие в постоянном напряжении десантники ощущали это особенно остро. Афанасьев понимал: подчиненных нужно подбодрить, поддержать их дух, но без напускного бодрячества, по-мужски, потому что ложь в такой значительный час глубоко оскорбительна и обидна. Надо быть предельно искренним. И он сказал так, как думал в эти минуты:
— Вы спрашиваете, почему немцы не наступают? Они не знают, что мы в западне, иначе бы раздавили нас с ходу. Они, очевидно, считают, что мы заняли хорошую позицию, и не хотят, разумеется, лезть на рожон, нести тяжелые потери. Спешить им некуда. Наступит день, разберутся, и тогда…
Десантники угрюмо молчали, и только сгорбившийся минер Яков Чунаев вздохнул:
— Да-а-а… рассвет мы еще, возможно, увидим…
— Не ной, Яша! — буркнул с досадой разведчик Максим Костылев. — Смерть в наше время не ЧП!
Зашуршала трава, трое несли убитого. За ними неуклюже топал Кабаницын.
— Кто? — спросил Афанасьев, вставая с валежины.
— Васька…
— Какой Васька?
— Пулеметчик. Фамилию не знаю.
Афанасьев посмотрел в темноту, туда, где сидели остальные люди. Ночь затушевала их, лица перестали существовать, слились в одно подвижное пятно.
— Запомните, фамилия Васи-пулеметчика — Иванов, — сказал Афанасьев.
Все промолчали, только женщина, прислонившись спиной к стволу осины, шептала что-то свое, извечно материнское и обессиленно, нежно качала и качала измученное дитя.
Стало зябко. Где-то тоскливо бубнила выпь да в непроницаемой черноте неба, уныло подвывая моторами, летел куда-то «юнкерс». Раненый боец все время ворочался с боку на бок стонал сквозь зубы: «Йо-оду…» — и поглаживал распухшую ногу.
Кабаницын повернулся на живот, встряхнул фляжкой.
— На, тут немного шнапсу осталось…
Из сумрака выдвинулся дед Адам. Он снял с плеч холщовую котомку, вынул березовый туесок, протянул раненому:
— Это целебная вещь, мед. Приложи к ране, загнивать не будет.
Раненый поблагодарил. Кто-то из темноты подковырнул:
— Ему не на рану, а в брюхо надо…
Адам промолчал, присел возле женщины. Она настойчиво совала распухший сосок в рот ребенку, а тот упорно не хотел его брать. Женщина посмотрела на старика долгим печальным взглядом, сказала стеснительно:
