Генри Хаггард - Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада
В лучах золотистого света, проникающего через дымовое отверстие и пронизывающего мягкие сумерки хижины, стояло самое прекрасное существо, какое я когда-либо видел, если допустить, что женщина с черной, вернее, бронзовой кожей может быть прекрасна. Она была немного выше среднего роста, но с фигурой очень пропорциональной. Я мог ее прекрасно разглядеть, так как за исключением небольшого фартука и нитки бус на груди, она была совершенно нагая. Черты ее лица не носили следов негроидного типа, наоборот, они были чрезвычайно правильные: нос прямой и тонкий, а рот, хотя с немного мясистыми губами, между которыми виднелись ослепительно белые зубы, невелик. Глаза большие, темные и прозрачные, напоминали глаза лани, а над гладким, широким лбом низко росли вьющиеся, но не войлочные, как у негров, волосы. Кстати, волосы она зачесала не на туземный манер, а просто разделила пробором посередине и связала большим узлом на затылке. Кисти и ступни были маленькие, изящные, а изгибы бюста нежные и в меру полные.
Поистине, это была красивая женщина, однако в этом красивом лице было что-то неприятное. Я старался выяснить, что, и пришел к заключению, что оно слишком рассудочное. Я сразу почувствовал, что ум ее светлый и острый, как полированная сталь, что эта женщина создана для того, чтобы властвовать, и что она никогда не будет игрушкой для мужчины или его любящей подругой, а сумеет использовать его для своих честолюбивых целей.
Она опустила подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, что составляло одну из ее прелестей, и начала изучать черты моего лица. Заметив это, я плотнее закрыл глаза, чтобы себя не выдать. Очевидно, она думала, что я все еще нахожусь в бессознательном состоянии, потому что вскоре заговорила сама с собой тихим и мягким голосом.
— Мужчина некрупный, — сказала она, — Садуко вдвое больше его, а другой (мне интересно было знать, кто этот другой) втрое больше его. Волосы его очень некрасивые: он коротко стрижет их, и они торчат у него, как шерсть у кошки на спине. Пфф! — презрительно фыркнула она, — как мужчина, он ничего не стоит. Но он белый, один из тех, кто властвует. Все зулусы признают в нем своего предводителя. Его называют «Тот, кто никогда не спит». Говорят, что у него мужество львицы, защищающей своих детенышей, что он проворный и хитрый, как змея, и что Панда считается с ним больше, чем с другими белыми. Он не женат, хотя говорят, что он имел двух жен, которые умерли, и что теперь он даже не глядит на женщин. Это странно для мужчины, но не надо забывать, что здесь, в стране зулусов, все женщины только самки и ничего больше.
Она замолчала, а затем продолжала мечтательным голосом:
— Вот если бы он встретил не просто самку, а женщину умнее его самого, даже если бы она была не белой, то интересно…
Здесь я нашел нужным проснуться. Повернув голову, я зевнул, открыл глаза и взглянул на нее. В одно мгновение выражение ее лица изменилось, и вместо властолюбивых мечтаний на нем отразился девичий испуг. От этого лицо сделалось женственнее и привлекательнее.
— Ты Мамина? — спросил я. — Не так ли?
— Да, инкузи, — ответила она. — Таково мое имя. Но от кого ты его слышал и как ты меня узнал?
— Я слышал его от некоего Садуко, — при этом имени она немного нахмурилась, — и от других, а узнал я тебя потому, что ты так красива.
Она ослепительно улыбнулась и вскинула свою головку.
— Разве я красива? — спросила она. — Я этого не знала! Ведь я простая зулусская девушка, которой великому белому предводителю угодно говорить любезности, и я благодарна ему за них. Но, — продолжала она, — кем бы я ни была, но я совсем невежественна и не сумею ухаживать за твоими ранами. Может быть, пойти за мачехой?
— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?
— Да, по описанию это она, — ответила Мамина, засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.
— Или слышала, да забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови мачеху. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, может быть, ты дашь мне попить?
Через минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.
— Это большая честь для меня, — сказала она. — Я вошла в хижину как раз перед тем, как ты проснулся, и видя, что ты все еще без сознания, я заплакала… посмотри, мои глаза еще мокрые (действительно, они были мокрые, хотя я не знаю, как это случилось). Я боялась, что сон твой может оказаться роковым.
— Ты очень добра, — сказал я. — Но, к счастью, твои опасения безосновательны, а потому садись и расскажи, как я попал сюда.
Она села не так, как обыкновенно садятся туземки, — в коленопреклоненной позе, а опустилась на табурет.
— Тебя принесли в крааль, инкузи, — сказала она, — на носилках из веток. Сердце мое остановилось, когда я увидела эти носилки. Я подумала, что убит или ранен… — она замолчала.
— Садуко? — подсказал я.
— Вовсе нет, инкузи… мой отец.
— Но так как это не был ни тот, ни другой, — сказал я, — ты почувствовала себя счастливой.
— Счастливой?! Как я могла считать себя счастливой, инкузи, когда гость нашего дома ранен, может быть, смертельно — гость, о котором я так много слышала, хотя, к несчастью, меня не было дома, когда он прибыл.
— Продолжай свой рассказ, — перебил я ее.
— Мне нечего больше рассказывать, инкузи. Тебя внесли сюда, и я узнала, что злой буйвол чуть не убил тебя в водоеме. Вот и все.
— Но как я выбрался из водоема?
— Кажется, твой слуга Скауль прыгнул в воду и отвлек на себя внимание буйвола, который вдавливал тебя в тину, а Садуко забрался ему на спину и всадил копье между лопатками до самого сердца, так что он издох. Потом тебя вытащили из тины, почти совсем раздавленного, и вернули к жизни. Но затем ты снова потерял сознание и до настоящей минуты бредил, не приходя в себя.
— Он очень храбрый, этот Садуко.
— Как и все, ни больше, ни меньше, — ответила она, пожав своими закругленными плечами. — Я считаю храбрым того, кто был под буйволом и скрутил ему ноги, а не того, кто сидел на его спине и проткнул его копьем.
В этой части нашего разговора я внезапно опять лишился чувств и потерял представление обо всем, даже об интересной Мамине. Когда я снова пришел в себя, ее уже не было, а на ее месте сидел старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку и сложил ее в виде подушки, прежде чем сесть на табурет.
— Привет тебе, Макумазан, — сказал он, увидя, что я пришел в себя, — как ты поживаешь?
