Николай Коротеев - Искатель. 1963. Выпуск №5
— Да.
Руис расстегнул ремень, на котором висела кобура пистолета, и отдал его комиссару. Потом тыльной стороной ладони вытер лоб.
— Жарко…
— Именем республики ты приговорен к смерти!
Руис зачем-то кивнул и оглядел площадь и людей, стоящих на ней.
Они смотрели на него строго и прямо.
— Жарко… — повторил Руис, — разрешите мне выпить. Жарко… Горло пересохло.
Позади Педро кто-то быстро прошел. Советник оглянулся и увидел владелицу кабачка, мужа которой растерзали утром фашисты. Она зашла за стойку и тут же вернулась, неся в руках глиняный кувшин с длинным носиком — поррон.
Она сделала это очень быстро, спустилась на площадь и стала рядом с комиссаром.
— Ладно, — сказал комиссар.
Руис взял поррон у женщины и поднял его на вытянутой руке. Струя красного вина потекла прямо ему в рот, и видно было, как ходит его кадык, когда он глотает. Потом он резко оборвал струю, подал поррон женщине.
— Спасибо.
И пошел прямо на толпу. Она расступилась.
— Ты куда? — спросил его комиссар и кивнул в сторону здания, под стеной которого были расстреляны фашисты.
— Я не пойду туда! Я не хочу умирать рядом с ними!
Педро не расслышал, что ответил комиссар и что снова сказал Руис: к столику подошла тучная хозяйка и поставила поррон, из которого пил Руис. Она просто поставила поррон на стол, не задумываясь над тем, что делает. Педро ничего не сказал ей, только отодвинул поррон в сторону и почувствовал: глина кувшина холодная, чуть влажная и приятная на ощупь в этот жаркий день.
— За смерть товарищей — смерть тебе! — прокричали на площади.
Тогда советник увидел снова площадь и ослепительно яркую стену дома с высокими окнами справа от террасы. У стены стоял Руис в расстегнутом до пояса моно, с непокрытой головой, и прядь темных вьющихся волос свисала ему на лоб. Руис не смотрел на трех бойцов с винтовками, а глядел на солнце. Глаза его неестественно блестели.
Педро опять перевел взгляд на кувшин, из которого пил Руис. Стенки отпотели, росинки влаги усеяли их, каждая бусинка поблескивала.
Хлестко ударили выстрелы.
Несколько бусинок влаги на порроне слиплись и потекли, извилисто дергаясь, по обожженной глине, как по старческой щеке.
— Выкидыш счастливее человека, которого звали Руисом!..
Это сказал Хезус.
К столу подошел комиссар и тяжело сел на стул.
— Ненавижу это…
Хезус сказал:
— Он предал, но предателем он не был. Это и плохо.
— Да, — комиссар протянул руку к поррону.
Педро заметил: у него дрожали пальцы.
Комиссар только потянулся к поррону, но не взял его — рука опустилась на стол. По лицу комиссара было видно: ему плохо, просто очень плохо. Комиссар поднялся.
— Пойду в батальон. Поговорю с бойцами. Не может же батальон оставаться без командира. Они отличные бойцы! Я уверен, что среди них есть отличные командиры рот. Вы их знаете?
— Нет, — сказал Хезус. — Мы только вчера прибыли. Нас направили на танкоопасное направление. Но фашистских танков здесь нет.
— Пока нет, — сказал комиссар.
Потом он ушел.
За столом остались Хезус, Педро и Савельев.
— Как дела? — спросил Савельев по-испански. — Мы так и не поговорили.
— Хорошо, — ответил Педро тоже по-испански.
Бойцы унесли с площади тело Руиса. А на другом конце толпились анархисты. Они о чем-то горячо разговаривали.
Хезус сказал:
— Говорите по-русски. Не обращайте на меня внимания. Я посижу здесь, если не помешаю.
— Хорошо, — сказал Савельев. — Не помешаете.
И они стали говорить по-русски.
— Где Енютин? — спросил Педро.
— Родригес-то? Погиб под Теруэлем. Это случилось в последние дни перед сдачей города. Фашисты осатанели. И мела метель. Совсем как в России бывает. Страшная метелюга! Сугробы чуть не в человеческий рост. Родригес поднял роту в контратаку. Бойцы ворвались в траншеи фашистов, схватились в рукопашной. Тут его и убили. Прикладом, сзади. Метелюга — едва человека в двух шагах увидишь. А Лагутин под Мадридом погиб.
— Летчик? Рыжий такой. И веснушчатый.
— Вот-вот. Сбил его немец, ас. Фамилии не помню. Но очень знаменитый. Впрочем, как сбил? Они оба сбили друг друга. Шестерка «хейнкелей» удирала от наших. Вот тогда и появился ас. Лагутин долго с ним дрался. Тот тоже упрямый попался. Лагутин уже горел, когда всадил в него очередь. Васильев здесь, — неожиданно закончил Савельев.
— Васька!
— Хуан Марсо, — поправил Савельев с улыбкой.
— Мы с ним одного выпуска.
— Он сказал, — Савельев пододвинулся ближе, — Тухачевского расстреляли. Враг народа.
— Как? Но…
— А остальные, кто с нами ехал, живы, — заговорил о другом Савельев, — дерутся. Не всегда только ладят со своими командирами испанцами. Ты-то как?
— Лажу!
— Сам вижу, что ладишь.
— Это не трудно, если не командуешь заодно с батальоном и командиром.
— Скромность — ценная вещь.
— Проще — уважение.
— Тем более, — сказал Савельев. — Не менее ценная штука.
К террасе подъехала открытая легковая машина. В ней сидел маленький сухой комиссар.
— Вы освободились, камарада Алагон?
— Да, — ответил Савельев. Он поднялся, пожал руку Педро и Хезусу, который поднялся и был великолепен в своей любезности.
— До скорого! — крикнул Савельев уже из машины.
Машина резко тронулась с места.
Анархисты на той стороне площади продолжали громко спорить. Педро слышал отдельные выкрики, угрозы.
«Вот беспокойной матери дети…» — подумал Педро и спросил у Хезуса:
— О чем это они спорят?
Хезус не успел ответить — послышался дикий вопль.
Педро хотел кинуться к толпе анархистов, но Хезус схватил его за руку.
— Не надо, Педро. Сядь.
Советник замер у столика и увидел, как над толпой анархистов медленно вырастает поднятый на штыках человек. Он уже обмяк, как тряпичная кукла.
— Что там такое? Хезус!
— Самосуд.
— Над кем?
— Над командиром батальона.
— Над своим?
— Конечно.
Педро сел.
— Не ожидал…
— А я ждал. Должны же они были понять, кто больше всех виноват в том, что произошло! Только поступают они всегда так, как им взбредет в голову.
— Так ведь они все уехали!
— Да, — кивнул Хезус. — А подбил их на это он. Он убедил бойцов, что ничего не случится. Они всегда болтают, что им взбредет в голову. Я не в состоянии их понять. Да и сами они… Всегда понимают они сами себя?
Толпа анархистов понесла поднятую на штыках тряпичную куклу и скинула ее на трупы фашистов, валявшиеся в тени у стены дома на противоположной стороне площади.
