Георгий Свиридов - Дерзкий рейд
— У меня имеется предложение, сэр.
— Говорите.
— Закопать живьем! — выпалил Дикке и сам удивился своей изобретательности, ибо хотел сказать коротко — «повесить».
— Как? — переспросил Эссертон.
— Живьем… в землю!
Эссертон несколько секунд внимательно рассматривал старшего офицера контрразведки, словно видел его впервые. Потом коротко бросил:
— У меня нет возражений.
Эссертон легко и пружинисто вылез из чана, накинул лохматый халат.
…В тот же день, под вечер, Павла Бесшапошного, закованного в кандалы, вывели из темной камеры, где содержались особо опасные политические, усадили в машину и под усиленной охраной повезли на окраину города.
Там уже зияла продолговатая глубокая яма, вырытая в твердой каменистой почве. Бугры красноватой земли, перемешанной с камнями и ракушечником, темнели вокруг.
Павла вытолкнули из машины и повели к яме. Он рванулся, пытаясь разорвать кандалы, яростно сверкнул глазами:
— Гады недобитые!.. Без суда, без следствия!.. А еще интеллигенты!.. Хоть приговор бы состряпали…
— Молчать!
— Я замолчу… Меня сейчас заставите замолчать! Но всему народу глотку не заткнете!.. Побежите вы еще, как крысы с корабля. Народ спросит с каждого из вас за разбой!.. С каждого! Запомните!
Дикке, который стоял чуть в стороне, быстро подошел к Бесшапошному и двумя руками столкнул его в яму.
— Засыпай!
Солдаты оторопели. Они привыкли к смертям, участвовали в расстрелах, приходилось им и вешать. Но чтобы живьем… Двое из них, не поняв команды, вскинули винтовки.
— Засыпай! — рявкнул Дикке и сам, схватив лопату, стал остервенело швырять комья земли в яму, откуда доносился голос рабочего, агитатора-большевика:
— Долой английских захватчиков!.. Да здравствует власть Советов!..
Глава двадцать шестая
1
Колотубин поднес к глазам бинокль. Везде одно и то же: наметенные или словно насыпанные продолговатые песчаные холмы, которые называют барханами.
«Барханы, — повторил несколько раз про себя Колотубин. — Звучно и красиво зовутся горки сыпучие… Барханы! Вроде что-то дорогое, бархатное, ласкающее. А на самом деле препротивный мелкий песок… Барханы, барханы, век бы вас не видеть!»
Первые дни похода в песках Степан часто въезжал на вершину бархана, тревожно всматривался в даль — не видно ли там конца песчаным сугробам? Ему никак не верилось, что такое нагромождение песка может тянуться бесконечно. Колотубин просто думал, что песок — это дно высохшего моря и они вот-вот выйдут на берег. Но берег все не показывался. Однообразие стало таким утомительным и нудным, что порой приходили на ум всякие невеселые мысли о топтании на одном и том же месте. А проверить никак нельзя, все похоже вокруг. Так было позавчера, вчера, сегодня и так будет завтра и послезавтра и послепослезавтра… Нет ни деревьев, ни домов, ни какой-нибудь земляной горки или там простого камня. Нет ничего, ни единой приметы, с чем бы можно было сравнить, от чего можно было бы расстояние отмерить, за что мог бы зацепиться человеческий взгляд…
А конь все шел и шел, покачивая своей большой головой, словно он все понимал и знал, что только в движении есть жизнь, что надо беречь силы и идти бесконечной тропой, чтобы выбраться из этих гиблых сухих мест.
— Товарищ комиссар, можно вас на минуту?
Колотубин опустил бинокль и посмотрел на подъехавшего. То был Малыхин, восседавший на плотной, как и он сам, пегой лошади. Степан чуть улыбнулся уголками губ, странно было видеть моряка верхом на коне.
— Что у тебя?
— Дело есть, комиссар.
— Можешь выкладывать, если не секрет.
— Секрета нет, но желаю, чтобы выслушал без посторонних.
В голосе начальника особого отдела, твердом и властном, вдруг прозвучали тревожные нотки. Колотубин насторожился, стал вглядываться в лицо моряка, но оно, как и обычно, было хмурым. Колотубин хлестнул плеткой коня. Они отъехали за поросший бугорок, спустились в неглубокую лощину.
— Говори. — Комиссар придержал коня.
Малыхин молча полез в нагрудный карман, вынул небольшую потертую красную книжицу и протянул ее Колотубину.
— Вот возьми, комиссар. Партбилет…
— Чей?
— Мой…
Колотубин взял партбилет, раскрыл и, пробежав глазами первую страницу, с открытым уважением посмотрел на вечно хмурого моряка.
— Вот не думал! Ты, Валентин, выходит, пораньше меня вступил в партию.
Малыхин смотрел куда-то в одну точку, сосредоточенно, не видя ничего вокруг, и эта сосредоточенность выдавала трудную внутреннюю борьбу, суровую и бескомпромиссную, и Колотубин видел, вернее, догадывался, что моряка гнетет сознание навалившейся, как гора, острой вины.
— Оступился, комиссар, судить меня надо трибуналом…
— Что такое? Выкладывай!
— Груля… ну, тот матрос, которого в Александровском шлепнули… Помнишь?.. Степан?
— Как же не помнить! — Колотубин повертел в руках плетку, словно на рукоятке было что-то важное написано.
— Поторопились тогда…
— Что? — Колотубин готовился услышать все что угодно, только не такое признание.
— Поторопились, говорю.
— Ты же, Валентин, первый тогда… Доказывал, настаивал… Требовал! А сейчас, что же, выходит, передумал? Или жалость заговорила?
— Дело казалось чистым, как вымытая бутылка. Насквозь все видно, с какой стороны ни посмотри. И доказательства налицо: убитый радист, пораненный Звонарев, разбитый радиоаппарат. И коммунист Кирвязов свидетельствовал. Потом мне боец принес листок от записной книжки, где вместо букв цифрами сообщение написано… Подобрал возле рации… Какие еще тебе доказательства! Потому и настаивал, чтобы шлепнуть гада. По долгу службы настаивал!..
— А теперь что изменилось, другие доказательства имеешь?
— Ничего не изменилось, Степан, абсолютно ничего не изменилось. Только одна маленькая загвоздка вышла, — Валентин смотрел тяжелым взглядом. — Она и лишила меня душевного штиля, сдула к чертовой матери спокойствие и уверенность, поставила в душе все вверх тормашками. Потому и пришел к тебе.
И Малыхин рассказал. После расстрела матроса он снова перебрал, дотошно пересмотрел имущество Грули, перерыл немудреный скарб в матросском сундучке, обитом жестью, перещупал каждую складку на новом бушлате и застиранной робе. Конечно, нигде он не нашел той злополучной записной книжки, откуда вырвана страница. Она исчезла, словно ее вышвырнули за борт. Но Малыхин по опыту знал, что, если Груля работал на деникинскую разведку или там еще на кого, все равно он не мог уничтожить записную книжку: без нее как без оружия, в ней должен храниться шифр. Малыхин надеялся найти книжицу, и тогда, может быть, удастся прочесть тайну сообщения, которое наверняка успели передать по радио. Но, как ни старался чекист, так она и не нашлась. Сам же Груля, когда ему Малыхин показывал вырванную страницу с зашифрованным письмом, только грубо ругался, говорил, что не там, где надо, он ищет врагов.
