Исай Калашников - Повести
— Вот он, мой дом, — сказала наконец она и свернула в сторону, на тропу.
Метрах в тридцати от дома стоял столб, на нем горела лампочка, скупо освещая дорогу и тропу, сбегавшую к шумному ручью. В обычное время ручей, видимо, был маленьким, но сейчас разбух от дождевой воды, перехлестывался через мосток из двух досок.
— Там, за мосточком, все и случилось, — сказала Агафья Платоновна.
Зыков попросил ее более точно указать место, где лежала Вера Михайловна.
Следов, конечно, никаких не осталось. Дождь превратил их в бесформенные вмятины, заполненные водой. Тем не менее Миша старательно принялся обследовать вмятины. Зыков прошел по тропе дальше. Перед ним темнел пустырь, тропу пересекала легкая, полуразрушенная изгородь. Обернулся. Отсюда хорошо было видно и Агафью Платоновну, и Мишу — они оказались в кругу света от лампочки. Утром надо будет все осмотреть как следует. Сейчас тут ничего не найдешь.
Спустился к ручью.
— Кончай, Миша. А то на завтра работы не останется.
Агафья Платоновна пригласила их в дом, погреться чаем.
— Чай — это хорошо. От чая грешно отказываться, а, Миша? — спросил Зыков.
Миша не ответил. Что-то он уж больно молчаливым стал. Как приехали сюда, ни слова не проронил. Наверное, впервые увидел убитого человека. Такое просто никто не переносит.
Агафью Платоновну в доме ждали. Муж, сын и невестка сидели за убранным столом.
— Вот приехали убивца искать, — представила им гостей Агафья Платоновна, приказала Марусе подогреть чай, спросила у Зыкова: — Может быть, подать чего покрепче?
— Э, мать, кто же про такое спрашивает, наливай и все! — пьяно захорохорился Ефим. — Думаешь, если милицейские, то непьющие.
— Мы пьющие, — сказал Зыков. — Но сейчас нельзя.
— Люблю откровенных людей…
— Сиди, Ефимша! — одернул сына Константин Данилыч. — Люди приехали делом заниматься. Как, ребята, есть что-нибудь, зацепка какая-нибудь?
— Ничего, — вздохнул Зыков.
— Ума не приложу, откуда такой выродок выискался. Она же мухи не обидела.
— Стреляли, кажется, не в нее, — осторожно заметил Зыков.
— Ясное дело, не в нее, — сказал Ефим.
— Замолчи, Ефимша! — поморщился как от зубной боли Константин Данилыч. — Не твоего ума дело.
— А я чего лишнего сказал? Дураку понятно, Степку кокнуть хотели. Он многим тут насолил. Больно прыткий! Допрыгался!
— Замолчи, тебе говорят! — гневно крикнул старик. — Возьми в соображение, человек убит, человек, балда ты этакая! От одного этого протрезветь надо бы.
— Молчу, батя, молчу.
— Вы уж извините, — сказал Константин Данилыч. — Как выпьет, так понесет околесицу. Нельзя тебе пить, Ефимша.
— Будто я пью — годом да родом.
— И годом да родом нельзя. Иди ложись спать. Маруся, постели ему.
— Я посижу. Я молчать буду, батя.
Агафья Платоновна налила всем чаю, поставила на стол пироги с брусникой. Зыков без стеснения уминал пироги, пил стакан за стаканом крепкий чай, чем привел Агафью Платоновну в умиление.
— Ты, думаю, добрый парень. Худой да злой человек так есть не умеет. Уж я знаю.
— А мой друг? — спросил Зыков, кивнув на Баторова, который почти ничего не ел и чаю выпил один стакан.
— Молодой он еще, твой друг-то, тяжко ему, — Агафья Платоновна горестно, по-бабьи вздохнула. — Господи, милостивый, что же это деется! Верочка, Верочка…
— Вы все выстрел слышали? — спросил Зыков у Константина Данилыча.
— Как не услышишь. Окно-то открытое было.
— А спустя какое время закричал Миньков?
— Сразу же после выстрела, — сказал Константин Данилыч.
— Сразу же, сразу, — подтвердила Агафья Платоновна.
— А я не слышал ни выстрела, ни крика, — сказал Ефим. — Я в это время в сенях сидел. Курил и про жизнь думал.
— А к ручью вы ходили? — спросил Зыков.
— Да нет. Когда они повалили из дома, я подумал, что Куприяна Гавриловича провожают.
— Гостей, кажется, бегом не провожают, — усмехнулся Зыков.
Он заметил, что последние его вопросы и усмешки насторожили Константина Данилыча. Старик, подумав, сказал:
— Мы не бежали. В сенях темно, шею сломать недолго. На улице — там — да, бежали.
«Старик умен и догадлив, — подумал Зыков, с интересом разглядывая его иссеченное морщинами, суровое лицо с глубоко запавшими ястребиными глазами. — С Ефимом как следует поговорить, конечно, не даст. Но попробовать надо».
— Сколько же времени, Ефим Константинович, вы в сенях сидели?
— Помнит он! — пренебрежительно махнул рукой Константин Данилыч.
— А вот и помню! Зашел в дом — никого. Стол не убран. Бутылка стоит недопитая. А я чистоту люблю. Приборкой занялся.
— Ну что ты врешь! — возмутилась Маруся. — Сидит треплет языком, а люди, делом занятые, его слушать должны! Приборкой сроду не занимался.
— А тут занялся. Бутылку опростал.
В дом в сопровождении председателя поселкового Совета зашел Алексей Антонович. Увидел, что Зыков и Баторов сидят за столом и распивают чай, в удивлении изогнул брови и, глядя куда-то поверх их голов, отрывисто бросил:
— Жду вас в поселковом Совете. — Круто и четко, будто на смотру, повернулся и вышел.
Миша сразу же вскочил, но Зыков старательно и неторопливо допил чай и только после этого поднялся. Константин Данилыч проводил их за калитку, подал сухую, твердую руку.
— Заходите. Может, помощь понадобится или еще что. — Кашлянул. — А на Ефимшу не обращайте внимания…
И Зыков снова отметил, что старик насторожен и обеспокоен.
Над Байкалом посветлело, в разрывах туч трепетали звезды, их, казалось, вот-вот угасит злобно воющий холодный ветер. Была поздняя ночь, поселок спал глубоким сном, собаки и те не лаяли. Миша Баторов поднял воротник плаща, втянул голову в плечи, стал похож на иззябшего воробья. Скис парень. Растормошить надо бы, но и у самого на душе не больно весело.
Неожиданно Миша остановился. В неверном, пляшущем свете лампочки его лицо показалось незнакомым, бледным и осунувшимся.
— Иван, а убийство-то, похоже, не случайное.
— Ты опять о том же! — с укором сказал Зыков. — Не убежит от тебя твоя краля.
— О другом я! — с досадой и обидой возразил Миша. — Неужели все-таки преднамеренное, а?
— Не исключено, что и случайное. Оплошность в обращении с оружием или еще что. Признаться — страшно. Так что все равно искать придется.
— И опять ты ничего не понял!
— Я, Миша, мыслей читать еще не научился.
— Не в этом дело! — Глаза у Баторова сверкнули, голос зазвенел — того и гляди сорвется на крик. — Ты черствый и толстокожий. Чай гоняешь, платочком пот вытираешь. Тебе все равно кого искать, лишь бы отыскать, под замок сунуть — сиди, а я пойду отсыпаться.
