Борис Казанов - Роман о себе
- А что он?
- Слушал, кивал.
- Кивал?
- Представь себе! Я ему сказал: «Ты - никто, пустое место».
- А он?
- Лебезил…
- Лебезил?
- Да, Боря, да!
Чтоб гордый Йофа пошел на такое унижение! «Кивал», «лебезил»… Нет, я такое не мог представить!…
- Кстати! Можешь еще с одним попрощаться…
- Да?
- С Изей Котляровым.
- А с этим что?
- Жуткая история…
Да, в жуткую историю попал поэт Изяслав Котляров по дороге из Минска в Могилев. Водитель такси, в котором они сидели, подбил женщину на дороге и оставил ее там, истекающую кровью. Упросил пассажиров, и Изю в их числе, молчать, никому не говорить о случившемся. После того, как они приехали в Могилев, один из пассажиров тотчас позвонил в милицию.
- Кто, думаешь, это был?
- Изя?
- К сожалению, не он. Уже известно, что если б эту женщину отвезли сразу в больницу, ее удалось бы спасти. Начали искать, кто ехал в такси, и обнаружили Котлярова, который, ко всему прочему, и поэт. Готовится разгромная статья Самсона Полякова в «Знамени юности». Целиком о поэте Изе Котлярове. Не знаю, как ты, я ему больше не подам руки.
- В «Немане» - ни слова. Ведь Григорий Соломонович его высоко ценил!…
- Боря, я понимаю, что ты здесь соскучился по людям. Однако ты отнимаешь время у русской литературы… - Шкляра, вставая, вдруг обратил внимание на список моих рассказов, приколотый к стене. - «Москальво», откуда такое название?
- Москальво - поселок на Сахалине.
- Звучит загадочно. Можно озаглавить книгу. О чем рассказ?
- Так не перескажешь.
- Да? Ну прочти, если не боишься.
Как удержишься! Я открыл ящик с рукописями, завозился там.
Шкляра толкнул Тоню, которая незаметно прилегла за его спиной:
- Спишь? Боря собирается читать свой рассказ.
- Я все слышу.
- Если плохой рассказ, - поставил условие Шкляра, - платишь обратную дорогу на такси.
- Как мне ответить?
- «Буду должен тебе троячку».
- После рассказа.
Как только пошла первая сцена: Генка Дюжиков, забыв про рулевое колесо, рассматривает в бинокль голых женщин на засыпанных песком кунгасах, - у Тони затряслась спина от смеха, и ее милый смех почти не смолкал при чтении, придавая мне уверенность, что рассказ понравится и Шкляре. Тот слушал молча, углубленно, не выдавая своего отношения ни одним мускулом, но и не отвлекался, даже чтоб раскурить трубку. Я замолчал. Тоня повернулась, захлопав в ладоши: «Я не представляла, Боря, что ты сочиняешь такие забавные рассказы!», - и прошла еще минута после ее восклицания. Шкляра раскурил трубку и хлебнул остаток вина:
- Теперь я буду всем говорить, что ты написал отличный рассказ.
- Вправду понравился?
- Меня поразила одна строка, фрагмент предложения, точнее, звуковой эффект, аллитерация: «…а водопроводные трубы лежали прямо на песке…» Это «а» в сочетании четырьмя «о» сделало чудо: поэзия растопила железо. Строчка великолепная.
- Шкляра, это проза.
- Как-то тебе еще удалось совместить: «На ее форменной рубашке проступило два мокрых круглых пятна», - так ты сказал о женщине-милиционере. Получилось грубовато, но поэтично. Я только не понял, почему в конце рассказа все смеются, когда теткины домашние гуси улетают с судна?
- Смех от тоски.
- Тогда надо объяснить.
- Объяснение есть, это рассказ из цикла.
- Придется тебя поздравить… - Шкляра обнял меня, глаза засветились любовью. - Собирайся, поедешь с нами.
- Не могу.
- Боря, не ломайся! - взялась за меня и Тоня.
- Скажи Боре, - передал ей Шкляра, одеваясь, - что я опишу в повести, как он спас от браконьеров мои жерлицы.
Тоня отмахнулась, не заметив, что он держит за спиной плащ:
- Не хочу я слышать о каких-то жерлицах!…
Тогда я еще не знал всей повести Шкляры, только один абзац о себе. У него герой - деревенский подросток Лёнька: «Вся надежда на Лёньку», название повести. «Гвоздём» стал эпизод, когда Лёнька садится в протекающую лодку и гонится за браконьерами: Я подумал, читая: «Всё же ты не последняя скотина, Шкляра. Присваиваешь своему положительному герою то, что делал я».
- К «высоколобым” я не поеду.
- «Высоколобые!» Кто им мерил лбы?
Достал свою новую книгу, только что вышедшую в «Советском писателе». Это была стихотворная «Лодка», бело-голубая, набранная своеобразным крупным поэтическим шрифтом. Я знал в ней каждое стихотворение. Положив книжку Тоне на плечо, Шкляра писал на суперобложке слова о любви ко мне и нашей дружбе. Я оставил все книги с надписями, кроме «Лодки». Эти строки я выдрал, изорвал в клочки.
- Дарю сигнальный экземпляр, оцени!:
- Я хочу подумать, Шкляра, над тем, что ты написал обо мне в Могилёве.
- Да? Тогда подумай ещё вот над чем: если все рассказы на таком уровне или близки к «Москальво», то ты уже перешагнул журнал «Юность». Никто их там не напечатает. «Новому миру» они тоже не подойдут. Уже по другой причине. Издательство «Советский писатель», одно-единственное, что их может взять, тебе не пробить во всесоюзной очереди. Ты проваливаешься, как в «чёрную дыру», между журналами и издательствами. Что тебя может спасти?
- Если ты поставил вопрос, то и ответь на него.
- Тебя может спасти только случай, какое-то роковое везение. Вроде того, как ты сорвался в трюм и остался жив. Но это не море, а литература. Стихия другая, её не пробьёшь наобум.
- Боря всё пробьёт и всё у него получится, - не согласилась Тоня.
- Мне по душе слова Тони, - сказал я.
Шкляра рассмеялся, как Куняев, и мы вышли из дома. По очереди сходили в уборную, крытую цинковым железом. Вовремя успели, так как уже готовился приступить к очистке Александр Григорьевич. Вернувшись из трамвайного парка, он прилаживал верёвку к ведру, стоя в офицерских старых галифе, в галошах подвязанных тесёмочками. Тоня шла между пухлых гряд с поздними, пригнувшими палки помидорами; не такая уж высокая во дворе. Её полные в коленях ноги были стройны. Тотчас, как вышли в переулок, появился сластолюбивый Пиратик. Обнюхав Тоню, побежал дальше. Всё ж Пиратик не принял её за потаскушку, и я был рад. А если бы принял, то получил бы от меня увесистый «комплимент». Из дома Люды вышел её муж - школьник, с пробором в волосах. Держал в руке большой портфель, который он, для придания солидного вида, набивал газетной бумагой. Муж Люды воспользовался свободным местом в такси. Тоня, подавая руку, сказала глухо, покраснев: «Боря, я благодарна тебе за Могилёв. Ты вытащил меня из плохой компании».
Несколько лет я не мог объяснить, что она имела в виду. Ведь я впервые видел Тоню и не знал её компании. Объяснились её слова, когда меня свёл случай с одним могилёвским знакомым в Хабаровске. Этого знакомого я видел, прогуливаясь со Шклярой по городу, перед тем, как мы пошли на литературный вечер к Кире Михайловне. Я вернулся на «Колхиде», Шкляра был один и обрадовался мне. Он признался, что влип в заварушку из-за одной девчонки. Нет Леньки Южанина, а вокруг него что-то затевается: «Давай погуляем, пусть увидят, что ты со мной». Мы прогулялись - ничего такого. Лишь из группки ребят, стоявших на тротуаре, мне кивнул один знакомый, тоже в прошлом боксер. Вот этот знакомый, заметив меня в Хабаровске из проезжавшего такси, придержал водителя и вышел: длинное пальто, белое кашне, перстень на пальце, трость и цилиндр - законченный тип могилевского джентльмена. Теперь это был знаменитый картежник. Он имел холеные руки, натирал подушечки пальцев толченным кирпичом, чтоб они приобрели особую чувствительность при улавливании крапленых, наколотых иголками карт. Знакомый сказал, что уже не ездит в старинный город Могилев. Умерла мать, которой он так и не создал хорошую жизнь, имея большие деньги. Мать отказывалась брать, подозревая, чем сын занимается. Картежник всегда меня отличал в Могилеве. Даже в Хабаровске, торопясь на игру, вышел, чтоб дружески перекинуться словами. Только один раз я встречался с ним на ринге. Победил за явным преимуществом, воздержавшись от нокаутирующего удара.
