Юрий Куранов - Избранное
— Что с Буруновым, почему его не слышно? — спрашивал Васильев жену.
— Он плохо себя чувствует. Он тяжело болен, — отвечала Нина Алексеевна и отворачивалась…
— Вот видите, — обвел вокруг себя огромной длинной ладонью Васильев, — никак не могу пока с болезнью справиться.
Он попробовал улыбнуться. Мы немного побеседовали, и я вышел. Минут через пять Нина Алексеевна вновь пригласила меня, посоветоваться, правильно ли она мужа нарядила. Васильев сидел в кровати. Ему были только что сделаны обезболивающие уколы. На нем был праздничный костюм, тот самый, в котором зритель теперь видит Васильева на экране. Но чего зритель никогда не увидит и чего я сам никогда не забуду — того страшного момента, когда Нина Алексеевна стала мужа причесывать. У Васильева всегда кудрявилась богатая светлая шевелюра, как принято говорить, цвета рыжей соломы. Теперь она свалялась. И вот когда Нина Алексеевна коснулась шевелюры расческой, волосы расческу буквально забили. Целыми снопами волосы оставались в гребне.
Васильев говорил сидя в кресле. И эта его речь, это выступление, которое до сих пор лежит в моем столе на узкой магнитофонной пленке, было в тот момент актом высочайшего человеческого мужества. И слушать его слова без глубочайшего волнения невозможно. Ясность мысли, четкость постановки вопросов, простота и яркость изложения… Я смотрел на этого безмерно исхудавшего, но все еще огромного человека, который дышал со свистом, и думал о том, какой, может быть, великолепный государственный и политический деятель, какой трибун скрывался в нем и должен был теперь до времени погибнуть.
Вся запись продолжалась около пятидесяти минут. Действие уколов заканчивалось, взгляд Васильева тускнел, силы его оставляли. Мы уходили с чувством исполненного долга, но и с ощущением какой-то безмерной вины. Весь вечер я прометался за озером вдоль окостеневшего в сухом морозе берега. На следующий день я даже побоялся позвонить Васильевым. Но еще через день мы пришли к Васильеву проститься: ребята уезжали в Москву. И тут мы были радостно удивлены.
Виктор Васильевич сидел за столом, на столе высились угощения, и привлекательной внешности немолодой человек сидел на почетном гостевом месте. Перед ним стояла рюмка. Нас тоже пригласили к столу, а Нина Алексеевна принялась угощать. Она тоже была в хорошем расположении духа.
— После вашего посещения так устал, — сказал весело, но с придыханием Васильев, — что думал, Юрий Николаевич, концы отдам. Но получилось наоборот. Вот уже который день хожу, и на душе гораздо легче.
Он широко расставил на столе посуду для угощения, налил нам и чокнулся с каждым пустой рюмкой.
— Сил во мне от вашей заботы столько прибавилось, — Виктор Васильевич с благодарностью окинул ребят, — что заново зажил. Завтра даже, думаю, может быть, контору навещу. Машину попросил. Как у них там дела, полюбоваться надо… — Васильев весело задумался, но дышал тяжело. — Если так дело пойдет, то дней за двадцать я на ноги встану, — закончил он решительно.
Умер он через неполных две недели.
На всю западную Россию в ту пору надвинулась метельная морозная мгла. Пробиваясь сквозь метели по старинным русским дорогам, через древние города с благородными именами — Остров, Псков, Новгород, я думал об этих драгоценных наших землях, об их неоценимом вкладе в дело становления и развития русского всё и вся пережившего характера и думал о тех замечательных людях, которых рождала и по сей день рождает наша земля.
Мы ночевали в Новгороде. Влажная и липкая метель носилась по коротеньким замысловатым улицам и белым пламенем возжигала костры вокруг спокойных кирпичных стен кремля. Эти стены видели такое, что выпадает на долю не всякого города. Мы ночью проехали за город к Юрьевскому монастырю. Вода еще не замерзла. Вода под берегом шумела, черная, вязкая, она как бы съедала полосы снега. Плечистый Георгиевский собор высился среди метели как некий могущественный памятник русского духа, русского умения, русской силы. Таким он был задуман и таким отстоял бурные девять столетий на этом неспокойном берегу. Его стены высоки, честны и несокрушимы. И я подумал: есть что-то родственное в осанке, в характере, в натуре Виктора Васильевича Васильева этому великому созданию русской архитектуры.
И еще я думал тогда об этой удивительной, не такой уж простой и достойной всяческого внимания и уважения категории людей, которых мы называем в быту директорами совхозов да колхозов председателями. Слова эти для многих из нас кажутся порой бесцветными и будничными, но на деле-то определяют ими довольно часто людей замысловатой и упорной судьбы.
Вот хотя бы тот директор совхоза Андреев, что сидел у Васильева за столом. Ведь он приехал прощаться. Или те, что навещали Виктора Васильевича в клинике. Они тоже прощались. А сколько их приезжало к нему домой со всей области. А сколько было бережности в приезде каждого из них, — ведь важно, чтоб хозяин-то не догадался, что с ним прощаются. Какою величественной процессией вытянулись эти люди в тревожные дни декабря, когда везли Васильева из Глубокого на кладбище под Опочку. Это была величественная процессия соратников, сотоварищей, сородственников. Нет, не сейчас, но когда-нибудь я особо и от всей души хочу поразмышлять об этих замечательных людях. А между прочим, в той траурной процессии среди других на почетном месте шел тогда и меньший друг Васильева, его как бы выученик, председатель небольшого соседнего колхоза Николай Алексеевич Алексеев.
Через полгода ехал я на легковой машине в Глубокое. Кругом пробивала зелень счастливая листва. Тысячи, тысячи, тысячи крошечных зеленых бабочек обсели молодые упругие ветви, и ветви ликовали, ветви пели под синим небом чистоты и радости, ветви славили все, что дышит, что живет, что хочет жить и цвести. Оттого сердце каждого человека в такой праздничный день тоже расцветало и тоже благодарило землю и небо, ветер и воды за счастье улыбаться, петь, любить, трудиться и просто радоваться. На отворотке с Ленинградского шоссе у деревни Мякишево «проголосовали» двое крестьян. Один средних лет, один постарше, оба чуть навеселе, а может быть, просто захмелели от весны. Место в машине было, и мы подсадили попутчиков.
— Ну как дела? — спросил я.
— Не видите разве, как дела, — ответил что постарше, — все вокруг цветет, распускается. В такое время дела у всех должны быть хороши.
— Новый директор у нас, Юрий Николаевич, — сказал второй.
— Не Сергеич?
— Нет. Из соседнего колхоза.
— Из колхоза имени Мичурина, — пояснил что постарше, — такой деликатственный товарищ.
