Джордж Шаллер - Год под знаком гориллы
Прошло уже три с половиной часа после выхода из Кабары. Одолевая последний подъем к скалистой вершине, я не видел никаких следов млекопитающих или птиц. На самой верхней точке я нашел разбитую бутылку и крышку от железной банки, но никаких заметок или пирамидки, сложенной из камней, там не было. Мне хотелось помедлить на горе и насладиться видом Ньярагонго, над которым гигантским грибом вставали клубы пара, и синими холмами Руанды, простиравшимися до самого горизонта. Однако сплошная масса облаков уже докатилась до подножия вулканов Вирунга. Я торопливо двинулся обратно под гору, по собственным следам, радуясь, что их еще можно различить в густом тумане, окутавшем меня со всех сторон. Спустя шесть часов после того как сторож и я вышли из Кабары, мы уже были дома, а на вершине горы грохотали раскаты грома.
В сумерки я любил постоять на пригорке у хижины. Андреа и сторож болтали, сидя в сарае. Дымок из очага выползал из двери, повисая над лужайкой, как первый, робкий призрак ночи. Из окна падал мягкий свет керосинового фонаря. Слышно было, как по дому ходит Кей, стряпая ужин. Вокруг возвышался лес, молчаливый, потому что дневные птицы уже умолкли. Только оливковые дрозды продолжали ссориться. Иногда турач нарушал тишину громким, настойчивым криком «цикове, цикове». Эти рыжеватые, похожие на куропаток пугливые птицы любят уединение. Мне редко удавалось их видеть, так как при приближении они не взлетают, а убегают в заросли. Когда турачи и дрозды наконец совсем затихли, из леса уже не доносилось ни звука, ни шороха. Только иногда стремительно проносилась маленькая летучая мышь, да мягко покачивался свисающий с ветвей лишайник.
В сумерках черные буйволы становились особенно деятельными. На лугу Рукуми и в бамбуковых зарослях, где паслись эти животные, их стада в отдельных случаях достигали двадцати голов, но в зарослях хагении они держались маленькими группами — от двух до пяти животных, часто встречались одинокие быки. На нашем лугу трава была сочная, зеленая. Почти каждый день один-два буйвола забредали к нам и паслись вокруг хижины. Если их что-нибудь пугало, они замирали, нагнув голову, потом резко поворачивались и уносились прочь. Под их блестящей шкурой играли мускулы, а хвост был напряженно вытянут. Громко топая копытами, издавая хриплый, раскатистый рев «брууу», они устремлялись под прикрытие леса. Эти буйволы были миролюбивыми животными и никогда первыми не нападали. Но их размер и изгиб рогов невольно внушали уважение, и по ночам мы выходили из дому с опаской, чтобы невзначай не наткнуться на пасущееся животное. С наступлением темноты я обычно выходил по необходимости из нашего домика и тем самым создал «солончак». Буйволы быстро нашли место, где земля была пропитана солью. И с тех пор почти каждую ночь мы слышали, как какое-нибудь из этих громадных животных рыло землю копытом, фыркало, лизало, чмокало губами и наконец терлось о стену хижины.
Вечерняя трапеза была самым торжественным событием всего дня. Сидя у печки, стараясь согреться сам и не дать остыть еде, я с наслаждением уничтожал все, что приготовила Кей. После ужина Андреа мыл посуду — этим завершался его рабочий день. Андреа всегда двигался так, будто парил в мечтах, — медленно, словно изнемогая от усталости. Вытирая посуду, он то и дело застывал в неподвижности, устремив взор прямо перед собой, в дощатую стену, как бы пораженный красотой раскинувшейся перед ним картины. Андреа был медлительный, но зато симпатичный парень и честный; мы были рады, что он согласился остаться с нами в Кабаре.
С наступлением темноты мы с Кей выходили на луг. Небо было ясным, свет луны и звезд нежно серебрил все вокруг. Иногда в отдалении ухала сова. Однажды Кей откликнулась на ее печальное «у-ху». Они начали перекликаться, сова перелетала все ближе и ближе и наконец беззвучно опустилась на дерево над самыми нашими головами. Маленькая сплюшка немигающими желтыми глазами уставилась на свет электрического фонарика, на ее серо-коричневатой головке стояли торчком два «рожка» из перьев.
Иногда лес по ночам оглашался наводящими жуть воплями древесных даманов. Эти вопли напоминали кваканье гигантских лягушек, смех гиен, крики женщины, которую душат. Даманы (в Библии они называются «зайцами») — животные размером с кролика, покрытые мягким, серо-коричневым мехом, у них маленькие бархатистые ушки и тупой носик, похожий на блестящий трюфель. На каждой лапке только по три пальца, на конце каждого пальца — коготь. Даманы в лесу ведут довольно уединенный образ жизни, у них повадки |грызунов; они гнездятся в дуплах деревьев и в норах под обломками лавы. Их ближайшие родственники — слоны. Этому трудно поверить, если не сравнивать их черепа и любопытной формы передние верхние зубы, которые представляют собой два миниатюрных трехгранных «бивня». Говорят, что вопли издают самцы, чтобы привлечь самок. Обычно одно животное начинает стонать и хрипеть между восьмью и одиннадцатью часами вечера; к нему присоединяются другие, и скоро горы содрогаются от их воплей. Через час опять наступает тишина, а от часу до четырех утра даманы возобновляют свой концерт. Я не мог проследить закономерности этих криков; они раздавались после неравномерных перерывов, иногда в течение двух или трех ночей подряд, и в дождливую и в ясную погоду. Мы слышали их в августе и в сентябре, редко — в октябре. В течение четырех месяцев, от ноября до февраля, не крикнул ни один даман, зато в марте и апреле они снова принялись за свое пение, а в мае их вопли раздавались особенно часто.
Перед сном мы садились поближе к печке и выпивали по чашке горячего какао. В чайнике кипела вода, над головами сушилась промокшая одежда. Мы сидели молча, наслаждаясь теплом до тех пор, пока ночной холод не начинал проникать в хижину. Тогда, обычно около восьми часов вечера, мы стелили постели и умывались не слишком тщательно — ведь, живя на лоне дикой природы, просто не успеваешь испачкаться. Изредка, раз в несколько недель, мы купались в ванне из оцинкованного железа. После этого мы поспешно забирались в спальные мешки и лежали в них, не шевелясь, дрожа от холода, пока не прогревали их собственным телом, и только тогда засыпали.
День гориллы
В октябре начались дожди. День за днем темные тучи покрывали вершины гор. Туман проникал в седловину не крадучись, на кошачьих лапках, а вваливался тяжело, слоновьей поступью, огромными клубами. Он растекался, принося с собой слабый запах гниющей листвы и моросящий дождь. В октябре, ноябре и декабре на каждый месяц приходилось в среднем двадцать три пасмурных дня. Дождь шел ежедневно в течение двух с половиной часов. Капало с каждого листка, лишайники и мох были словно губки, пропитанные водой, тропинки превратились в болота, в каждом отпечатке копыта буйвола стояла лужица. Иной раз, когда я бродил по мокрому лесу по пояс забрызганный грязью, промокший до нитки, невольно мелькала мысль, что, наверно, есть на свете места, не такие трудные, более приятные в климатическом отношении, где тоже можно проводить научную работу. Но потом я оглядывался по сторонам и видел громады гор, лес узловатых, искривленных деревьев, где тусклый серебристый свет просачивался сквозь космы серо-зеленых лишайников, причудливыми узорами свисавших с ветвей. Это был мой собственный рай, со мной и с Кей его разделяли лишь гориллы и другие дикие животные. «Взойди на горы, услышь их привет, и в тебя вольются мир и тишина природы…» — писал Джон Мьюир. Теперь я его понимал. Я не променял бы Кабару ни на какое другое место на земном шаре.
