Владимир Дуров - Записки дуровской свиньи
— Довольно!
Это было знаком для толпы. Мой учитель вздрогнул и стал упрямо заставлять меня прыгать на бочку. Крики все усиливались; учитель старался перекричать толпу:
— Довольно! Довольно!
Свистки, шиканье, насмешливые крики, хохот сыпались на нас с учителем со всех сторон. А учитель, не понимая причины моего поведения, все старался меня «переупрямить».
Наконец, я устала метаться, подбегать и убегать от бочки и остановилась, как вкопанная. Учитель тоже, тяжело дыша, опустил свой шамбарьер на землю и ждал.
Так мы стояли неподвижно под свистом всего цирка. Но из рук учителя выпал шамбарьер; он скрестил на груди руки и стоял молча.
Я не двигалась с места, растопырила уши и ничего не понимала. Свист продолжался довольно долго.
Вдруг мой учитель как — то величаво поднял вверх руки, как бы останавливая толпу. И когда свист прекратился и наступила неприятная тишина, он, показывая на меня, медленно и четко сказал:
— Одна эта свинья не свищет!
Гром рукоплесканий был ответом на его слова. Цирк дрожал от криков.
— Браво, Дуров, браво!
Публика смеялась, несмотря на то, что ее выбранили мною. Я никогда не могла, впрочем, понять, что плохого быть свиньей, когда среди свиней могут быть весьма умные, образованные и даже ученые особы. Но слова «эта свинья» показались мне обидными и напрасными, — в голосе учителя я уловила как будто горечь и недовольство мною.
Если бы учитель знал, что я не была ни в чем виновата!
Я воспользовалась минутным замешательством служащего и между его ног проскользнула в конюшню.
Когда, представление окончилось, мой хозяин, очень внимательно осмотрев меня и ничего не найдя, в сотый раз щупал мне нос, ставил мне градусник, но так ничего и не нашел. Как только он попробовал снова сесть на мою спину, я почувствовала нестерпимую боль.
Ах, как мне хотелось рассказать о причине! Как я жалобно глядела на него…
Позвали доктора. Он приказал раскрыть мне рот и насильно влил какую-то жирную жидкость, которую он называл касторкой. Однако, и это не помогло, и на этот раз моим спасителем оказался мой всегдашний мучитель — служащий.
На следующий день, купая меня, он заметил, что моя спина поранена. Служащий частым гребнем начал вычесывать мою щетину, но боль была настолько сильна, что пришлось класть горячие припарки для размягчения кожи и вынимать чуть не по одному разбухшие зерна и гвозди.
Я проболела около двух недель.
Спустя месяца полтора после этого я выступала в той же Москве в последний раз.
Наконец, я сделалась грамотной и даже больше — газетным критиком.
Хозяин мой положил на арену три газеты и под одну из них незаметно подсунул кусок мяса.
Он подвел меня к этим газетам; я обнюхала их поочередно и под последним листом почувствовала запах мяса. Тогда я начала водить по нему мордой, чтобы сковырнуть своим пятачком бумагу и достать соблазняющий кусочек.
Этой невинной моей выходки было достаточно, чтобы учитель сделал из нее шутку. Он сказал;
— Только одни свиньи могут читать эту газету.
После этого нам было неловко оставаться в Москве, и мы поспешили выехать в 24 часа.[3]
Дорогою хозяин купил еще двух маленьких хорошеньких поросят и посадил их в мою клетку.
С каким чувством сострадания я обнюхивала моих младших товарищей; как я удивлялась их невежеству, но вместе с тем я вспоминала и свою молодость, своих родных, братьев и сестер и свою матушку, которая, несмотря на преклонный возраст, коснеет в тине необразованности.
V
Нас гонят за наши политические убеждения
Но вот я на новом месте. Здесь забила живым ключей наша, кочевая артистическая жизнь.
Я вступила во второй период своего образования.
Я помню, нам на арену вынесли небольшую доску, в одном конце которой был вставлен пистолет. От курка почти до самого пола спускалась веревка с привязанным куском мяса.
Не ев ничего с утра, я с жадностью бросилась к мясу. Но едва только я успела понюхать, как мне сунули новый кусок мяса.
На другой день приманку зашили в беленький мешечек.
Мой нюх привел меня к мешечку, но опять, едва я раскрыла рот, как получила от хозяина большой кусок мяса.
В следующий раз я сильно потянула за веревку, схватившись за мешечек; раздался какой-то оглушительный треск; минутный туман спустился на арену, и я уже хотела броситься прочь, как меня отвлек кусок мяса, положенный прямо мне в рот.
Так, мало-по-малу, я научилась стрелять из пистолета.
Один раз учитель позвал артиста, который изображает в цирке рыжего,[4] просил его загримироваться и лечь на арену, когда понадобится.
После моего выстрела рыжий упал навзничь, задрыгав руками и ногами. Учитель приманил меня к нему куском мяса. Я подошла и долго ничего не понимала, не зная, что мне делать, но запах сала и гумозного пластыря[5] на его лице раздразнили мой аппетит, и я схватила рыжего за нос.
Рыжий громко закричал, выбранил моего хозяина, толкнул меня локтем, вскочил и убежал в уборную переодеться.
Тогда на его место положили нашего служащего. Лежа, он показал мне кусок мяса и положил его себе под поясницу.
Я сначала робко старалась достать мясо, но, видя, что меня за это не бранят, смелее подсунула свой пятачок под спину служащего и подбросила его так, что он перевернулся.
Мясо осталось лежать на земле; я быстро его съела, подбежала опять к лежащему и снова проделала ту же штуку.
Сначала порции мяса подкладывались под спину часто, потом все реже; мне приходилось подбрасывать или, лучше сказать, катить служащего довольно долго, чтобы получить кусок.
Таким образом я скоро поняла, что после моего выстрела рыжий замертво падает на землю, и я, подталкивая его своим пятачком, удираю с арены, чтобы скрыть следы своего убийства.
Раз вечером, желая нарядить меня в костюм для исполнения этой роли, учитель накинул на меня мантию, сделанную из какой-то газеты, и на вопрос шталмейстера, почему он вывел меня в этом наряде, отвечал:
— Я здесь живу уже два месяца и во всех магазинах, где продают продукты, мне завертывают ветчину в эту газету, а что живая свинья, что убитая — все равно, это будет свинья. Более подходящего костюма для моей Финтифлюшки я не мог найти.
Это учитель насмехался над газетой, которая была так отвратительна, по своему содержанию, что годилась, по мнению его, только на обертку всякого «свинства».
По правде сказать, насмешка задевала мое самолюбие; неужели же хуже свиньи нет на свете существа?
Мое воспитание в это время быстро подвигалось вперед; маленькие питомцы моего хозяина тоже оказались смышлеными учениками.
