Энн Прегозин - Шесть собак, которые меня воспитали
И еще пять раз мне будет суждено испытать это чувство безграничной радости, связанной с появлением «моей» собаки. В будущем этому, разумеется, будут предшествовать тщательное изучение пород, общение с заводчиками, поездки в собачьи питомники в поисках нужного щенка. Только через несколько недель, а иногда и месяцев, наступал долгожданный день и у меня появлялся щенок (при этом иногда выбор за меня делал сам заводчик). Но тогда, в первый раз, все было очень просто: я хотела щенка кокер-спаниеля и к тому времени уже заплатила достаточно высокую цену за право получить этот подарок. Но сначала о главном, почему кокер-спаниель? Спаниелей в пятидесятые заводили очень многие, так же как и немецких овчарок. Загляните в детский альбом со старыми черно-белыми семейными фотографиями, и вы обязательно увидите там кокер-спаниеля. Листайте дальше и увидите немецкую овчарку. (Были, конечно, и дворняги. Позднее и у нас появилась такая, принадлежавшая моему отцу собака по кличке Бью).
Но мне не нужна была немецкая овчарка. Мне был нужен кокер-спаниель. Важность, которую овчарка добавляет владельцу, ничего для меня не значила. Эта «полицейская собака» совсем не привлекала меня. Я хотела другую. Радостную. Неунывающую. Подвижную. Маленькую. Ласковую. Я хотела любящую – и, о, как я нуждалась в ней! Собака, которая даст мне все, о чем я мечтала, была там, в витрине зоомагазина. Ее звали Моппет. Это как спасательный круг, который кидают тонущему, и в некотором отношении она меня спасла. Да, она спасла меня.
Чтобы понять, кем эта собака была для меня, вам нужно представить, кем тогда была я, каким был мир в пятидесятые, и какие бури сотрясали мою маленькую детскую жизнь.
Мой отец (родившийся и выросший в Нью-Йорке) был известным врачом, и какая-то часть его славы переносилась на нас, его отпрысков; когда, например, нам случалось проходить через его приемную, отовсюду слышалось приглушенное: «Это дети доктора». После того как мы окончили начальную школу, отец купил всем английские гоночные велосипеды и отправил нас в частные школы. Моя мать – очень красивая блондинка, наполовину немка, наполовину ирландка, была уроженкой Запада (штат Айова). Она училась в колледже, когда влюбилась в красивого молодого итальянца, студента медицинского факультета университета Сент-Луис. И вышла за него замуж. А затем переехала в большой плохой Нью-Йорк, чтобы, в конечном счете, поселиться в Бруклине в двухэтажном здании над офисом своего мужа. Задний двор дома выходил на улицу, на которой в таких же двухэтажных домах над такими же офисами жили семьи других докторов.
Здесь мои родители растили нас, троих детей; и здесь, когда мне было около четырех лет, я узнала, что такое страдание. Нет, меня не запирали в чулане и не морили голодом. Ничьей вины в том не было. Страдания возникали сами по себе. Мои лишения носили личный характер. Сейчас это называют «синдромом среднего ребенка», его породила культура пятидесятых, высоко ценившая мальчиков и гораздо меньше – девочек.
Я появилась на свет в промежутке между старшей сестрой и младшим братом. Из двух девочек – после которых родился мальчик (!) – у меня было вовсе незавидное положение, которое я остро ощущала на людях, особенно при семейных встречах. Когда к собравшимся родственникам выходила моя сестра Паула, ее приветствовали возгласами: «Посмотрите, как она выросла! А какая стала хорошенькая!» Затем хор переключался на моего брата: «Какой большой мальчик! А какой красивый!» Это сопровождалось чьим-то нежным прикосновением к волосам моего брата и теплым кивком одобрения их идеальной прямоте. Но когда приходил мой черед выслушивать похвалы и принимать любезности, создавалось впечатление, что родственники меня не видят. Я ждала добрых слов, а меня встречали молчанием. Не то чтобы пришедшие потеряли ко мне интерес, у них его просто не было. Они уже увидели оригинал, первенца-дочь с длинными косами. Они уже уделили внимание сыну, который будет носить их фамилию. И, честно говоря, кому была нужна – эта вторая дочь? Случалось, гости меня не полностью игнорировали и могли поприветствовать позже, когда я уже успевала расстроиться: «О, ты, должно быть, сестра Паулы» или «Я не знала, что у брата (произносилось имя брата) две сестры».
Несмотря на то, что некоторые манеры родных и знакомых оставляли желать лучшего, эти люди не были плохими и не хотели причинить мне зла. Они были обычными людьми, продуктом своей эпохи, мало похожей на сегодняшнюю жизнь. В наше время, то есть в культуре, сформировавшейся в 80–90-х годах, ребенок является центральной фигурой в семье, люди стремятся к тому, чтобы любой маленький человек всегда и везде мог чувствовать себя нужным и важным. И Боже вас упаси не поощрить ребенка хотя бы за то, что он ликующе стучит ногтями по классной доске. В пятидесятые было по-другому. Взрослые считались более важными во всех отношениях. Ребенка, стучавшего ногтями по доске, сразу же выгоняли из класса. Маленькой девочке, если она чувствовала себя невидимой в лучах славы ее сестры и брата, следовало забыть этот вздор и пойти играть в куклы.
Литература того времени поддерживала эти установки. Тогда еще не было множества книг по «воспитанию детей», которые потом стали публиковаться огромными тиражами. Значимость порядка рождения детей еще не стала предметом исследования, поэтому не было литературы, посвященной «синдрому среднего ребенка». Не издавались книги, откуда общественность смогла бы узнать о двухъярусных кроватях или, например, о влиянии цвета глаз на выбор профессии в будущем. Все это – реальное и выдуманное – появилось позже. А в то время наши мамы сидели дома и следовали советам доктора Спока, который учил их (читавших его книгу между приготовлением бутербродов с сыром и разливанием супа), как почистить ушки у непоседливого трехлетнего ребенка. Кроме серы в ушах случались еще и приступы аппендицита, о которых стоило задуматься. Корь, с которой тоже предстояло иметь дело. И детский паралич подбирался к своим теперь уже последним жертвам. Так что доктор Спок и понятия не имел о значении порядка рождения младенцев. Он был слишком занят (и наши мамы тоже) решением ежедневных житейских проблем.
Словом, никто не имел ни малейшего представления о «среднем ребенке». Но это не означает, что я прожила жизнь, словно немой раненый. Совсем не так. Меня называли «Улыбочка», а это что-то значило. В отличие от моей сестры, которая, как рассказывали родители, родилась, а затем «плакала целый год», я была веселым ребенком. Правда, однажды я громко заорала, когда проснулась и увидела огромного червяка, который полз по моей кровати, но несколько минут спустя уже вполне довольная играла со своими игрушками. Мне нравились обои с изображением Анны Рэггеди в моей комнате, которая одновременно являлась и комнатой моей сестры. Я легко заводила друзей в детском саду и в первом классе. И очень радовалась, что у нас живет кошка. Но «улыбочка» не подходила к нарастающему во мне мрачному чувству пустоты, которое преследовало меня и разрывало на части, превращая мой оптимизм во все возрастающее беспокойство, а непосредственность в застенчивость. Я не могла сопротивляться этому и не знала, как поступить. Я была достаточно взрослой, чтобы чувствовать боль, но слишком маленькой, чтобы самой справиться с ней, пока в мои шесть лет кое-что не произошло, и кое-кто не вмешался.
