Юрий Куранов - Избранное
— Ну, что ты, Митя… Я ведь тебе всегда одно лишь услужество. А бабы, они ведь без строгого глазу — ой какие голопупы, Митя. — Бедняга не удержался и добавил: — Митя, муж красивой бабы…
Митька ударил Беднягу в ухо и пошел из деревни. Потом оглянулся и помахал Бедняге рукой:
— Поминай пока. Помни, когда придется.
— Придется, придется, — сказал Бедняга, подбирая свое фанерное приказание.
Он прошел к озеру и вбил приказание в землю на самом берегу, буквами к деревне.
Енька в полдень вышел на озеро. Он прочитал приказание и выкупался. Он вылез на берег, оделся, выдернул кол вместе с фанерой и закинул в озеро. Фанера поплыла по воде. На фанеру села пташка, пробежалась и полетела дальше.
Енька потянулся после купанья, хотел уже направиться в поле, как увидел, что позади Наташиного огорода ходят кони. Кони ходили по ту сторону изгороди. А по эту сторону цвели маки. Один соловый молодой лошак поднял передние ноги над изгородью, прыгнул и пошел по макам. Выбежала со двора Наташа. Она закричала на лошака. Но лошак даже не оглянулся из-под гривы. Грива, как цыганский платок, свисала с лошака.
Наташа тогда пошла медленно, крадучись. Она подходила к лошаку, с каждым шагом приседая. Ветер широко раздувал маки, гнал их, словно воду, и Наташа кралась по пояс в этой воде. Она приблизилась, прыгнула на лошака и вцепилась в гриву. Лошак рванул и перепрыгнул изгородь. Лошак, разматывая бег, понес в поле.
Енька выбежал за огород. Лошак уносил Наташу, а она подпрыгивала и старалась удержаться. Но сползала. Енька побежал следом. Конь рванул сильней, и Наташа, скорчившись, боком покатилась на землю. Увидев Еньку, она вскочила и, прихрамывая, побежала в лесок. Она исчезла в лесу, а Енька кричал и спешил за ней.
Наташа стояла под березой, прижавшись к ней спиной и обхватив ствол руками. Она широкими немигающими глазами смотрела, как Енька приближается. Енька подошел и остановился. Он чувствовал, что у него у самого широко смотрят глаза, веки напрягаются до боли. Он чувствовал, что у него тает дыхание. Он шагнул еще и опять остановился.
Не глядите на меня,
глазки поломаете.
Я Купалова Наталья,
разве вы не знаете, —
сказала Наташа прерывающимся голосом и попыталась улыбнуться.
— Ударь меня, — сказал Енька.
— Ень, я ведь люблю тебя, — сказала Наташа.
— Ударь.
— Я ведь люблю тебя.
— Ударь! — крикнул Енька. — Или я ударю.
Наташа сильно ударила его ладонью по лицу, прижала руку к губам и закусила ее, испугавшись.
— Ну вот, пойдем теперь, — сказал Енька.
Он взял Наташу за руку, и они пошли из лесу. Они пошли в поле, где косили рожь.
Деревня уже давно работала. Не было в поле только Калины. Старуха Епифаньева косила вместе со всеми. Позади нее сидела кошка и следила, как вьется над жнивой бабочка. Старуха Епифаньева внезапно положила косу и пошла к лесу, где лежали обеденные узелки косарей. Кошка побежала следом. Старуха развязала свой узелок и села под березу, прислонившись к ней спиной.
Старуха достала из узелка бутылочку, ототкнула ее и стала вытрясать на ладонь таблетки. Она вытрясла штуки три, посмотрела на них, откинула голову к березе и положила руки на колени. Кошка глянула на старуху и отпрыгнула в сторону.
— Подкрепляешься? — сказала Наташа, подходя и наклоняясь над своей литовкой.
Старуха не ответила.
— Подкрепляешься? — сказал Енька и заглянул старухе в лицо.
Лицо старухи Епифаньевой вытягивалось и мертвело.
— Мама! — закричал Енька.
Мария оглянулась. Зина тоже оглянулась, бросила косу и бегом кинулась к Еньке.
11— Теперь уж война скоро кончится, — сказал твердо Енька.
— Конечно. Чего уж там осталось, — сказал Олег и посмотрел, откинувшись, на бурый небольшой березовый выворотень.
Из выворотня уже проступало лицо.
— Кто это будет? — спросил Енька.
— Не знаю. Кто-нибудь получится.
Олег снова принялся сапожным Енькиным ножом резать выворотень. А выворотень сам по себе походил на человеческую фигуру с чуть согнутыми ногами, наклоненной вперед спиной, дозорно вытянутой шеей и вскинутой над головою рукой.
— У, язви тя в душу! Волчье мясо! — крикнул Енька на черную комолую корову, которая заворачивала на озимь.
Корова послушалась окрика и вернулась на траву.
Под лезвием ножа человек обозначался быстро и отчетливо, лицо его смотрело вдаль пристальными веками, а рука прикрывала взгляд от ветра.
— Кончится война, вот тогда заживем, — сказал Енька уверенно.
— А чего ты тогда делать будешь? — спросил Олег, поблескивая молочным широким лезвием.
— Я пахать буду.
— Ты и так пашешь.
— Чего я сейчас пашу? — обиженно протянул Енька. — На этих клячах? На коровах еще пахать недоставало. — Он поглядел на стадо и на всякий случай крикнул комолой корове: — У ты, сатана!
— А знаешь, — сказал Олег, снова издали разглядывая выворотень, — в тропических странах дерево хлебное есть. Хлеб растет на нем буханками. Лес бы такой насадить. Да?
Енька поднялся, взял бич и, стреляя бичом в воздухе, обошел стадо. Комолая корова сразу отбежала далеко в сторону и опустила голову, косясь одним глазом.
— Да и лес не то, — сказал Енька, вернувшись. — В лесу темно, зверье всякое. Вот поле засеять. Как ветер по нему пойдет, аж все заполыхает. И конца полю нет. А потом его дождем польет. Поднимется оно. Убирай только.
Енька говорил и смотрел за Иртыш. За Иртышом собиралась туча. Она покачивалась, вздувалась и готовилась двинуться.
— Только бы не на этих клячах убирать, — вздохнул Енька. — А комбайн стоит. Отца нет. Митьки нет. Мать велит зимой на курсы идти, технику эту всю изучать.
— Пойдешь?
— Пойду. Что делать? Неохота, правда: голову сломаешь на этих шестеренках. Да надо. Никого во всем селе-то мужиков не осталось. Мать говорит, с той весны на коровах пахать придется.
— Война уж к тому времени кончится, — сказал Олег.
— Война-то кончится, это ясно. Отец вернется. Трактор в МТС возьмет, и пошла деревня пахать да убирать.
Олег поставил на землю выворотень, который уже превратился теперь в человека, смотрящего из-под руки вдаль с удивлением и заботой, чуть подогнувшего колени, чтобы удержаться на встречном ветру. На ногах надеты валенки с калошами. Волосы человека развевались, и развевался за спиной пиджак, тоже вздутый ветром. Человек был не стар и не молод, он казался вырезанным из кости, хотя пахло от него свежей прохладной древесиной березы.
