Юрий Куранов - Избранное
— Чего тебе здесь? Ковыляй до дому.
— Залило дом-то. Некуда. Отворяй. Другим-то отворяешь. Я ведь свой, соседский. Чего гнешься?
— Прохвостина, — говорит Калина и отворяет сени.
Лодка стоит среди ограды, а Бедняга на крыльце.
Он проходит в избу.
Калина ложится в постель, а Бедняга садится за стол. Он вынимает из кармана коробок спичек и делает вид, что хочет засветить лампу.
— Чего керосин-то зря изводить, и в темноте перебудется, — говорит Калина и переворачивается в постели с живота на спину.
6— Мать, доставай-ка эту бутылку. Колькину, — сказал дед.
— А надо ли? — сказала бабушка. — Может, подождем?
— Надо, — сказал дед. — Сегодня ее и надо открыть. Хоть вина выпью.
Дед лежал под окном в желтом свете вечернего солнца. Вздутое лицо его стало прозрачным. Веки не двигались, и дед старался ими не моргать. Моргнувши, он каждый раз поднимал их с усилием. Дед смотрел невесело, как-то издали.
Бабушка достала со дна сундука длинную черную бутылку под красной богатой этикеткой.
Олег подошел к бабушке, тронул ее руку и попросил:
— Мама, не надо. А?
— Дедушка просит. Ему надо, внучек.
— Надо, — сказал дед.
— Но ведь вы же ее столько лет держали для встречи с папой.
— А вот так, внук, мы с ним и встретимся. Иначе не получится, — сказал дед.
Бабушка поставила бутылку на стол и вскрыла ее штопором. Пробка цокнула, бутылка вздохнула, и по комнате пошел аромат.
— Ты, внучек, не сердись. Просит он. Надо ему, — сказала бабушка.
— Не серчай, — сказал дед. — Не серчай на меня, да и на мать тоже.
Постучал в дверь и вошел Енька. Он держал в руке небольшую алюминиевую миску. Он встал на пороге и сказал:
— Мать вот велела мякины вареной немного принести, а потом еще лепешек из жмыха напечет. Тоже даст.
— Все это теперь ни к чему, — сказал дед. — Неси обратно. Сегодня мы без этого. Сами ешьте.
— Да хватит у нас, — сказал Енька. — Мать целый чугун мякины напарила. Мы уж поели.
Бабушка подошла к Еньке, взяла у него миску, унесла на кухню.
— Ладно, пусть стоит, — сказала она. — А ты, Ень, иди да скажи Марии спасибо.
Бабушка налила понемногу в три стакана, и вино в стаканах загуляло, красное. В комнате расцвел июньский луг, луг дышал, а в него пекло солнце.
— Я не буду, — сказал Олег и полез на печку.
— Выпьем за Кольку, — сказал дед.
И они выпили. Бабушка выпила стоя, глядя на деда. И так осталась стоять и смотреть. Дед же выпил и стал смотреть в окно.
— Вот солнце садится, и тяжесть какая-то, — сказал он, — будто за душу тянет.
— Да это всегда, наверное, так, — сказала бабушка.
— Давай еще по малости, — сказал дед.
— За Сашку, — сказала бабушка.
Они выпили еще.
Бабушка стояла возле деда, а дед глядел в окно. И бабушка еще налила и села к деду на кровать. Они посидели молча и молча выпили. И в воздухе что-то ударило. Олег почувствовал, что его нет в избе, а только в избе два человека — дед и бабушка.
— В больницу завтра повезут, — сказала бабушка.
— Пусть везут. Все равно, — сказал дед.
Помолчали.
— Ты смотри не задерживайся, — сказал дед.
— Все равно ведь там не встретимся, — сказала бабушка.
— Встретимся не встретимся, а мне обидно. Не думал, что раньше тебя помру.
— Я ведь недолго переживу, — сказала бабушка, словно оправдываясь. — Я ведь хожу только, а так… уж еле-еле.
— Вот и давай, — сказал дед.
— А так чего же? Чего мне тут одной делать? Кольки нет, Сашки нет.
— Ты не времени́ тут. А я вот, видишь, поторопился. Жалко мне.
Помолчали.
— Ты, отец, как? Легко тебе? — спросила бабушка, внимательно глядя деду в лицо.
— Телу вроде тяжело. Лишку в нем какого-то есть. А так ничего.
— Ну и слава богу, — вздохнула бабушка.
Дед посмотрел в окно, подумал, сжал веки, и лицо его вдруг стало злым.
— Ты, мать, знаешь что? — сказал он глухим голосом. — Я ведь изменял тебе.
— Я знаю, — сказала бабушка.
— Да не раз ведь я тебе изменял.
— Знаю я.
— Эх и стерва, помню, была одна, — вкрадчиво заговорил дед, слова растягивая и обозначая каждую букву. — Напоила она меня. До революции еще это было. Молодая, кровь с молоком…
— Отец, зачем ты это говоришь?
— Ох и стерва же была, такая сволочь животатая… А ты ничего не знала…
— Отец, не надо уж тебе это вспоминать. Я ведь и то тебе не припоминаю.
— Слушай. Все расскажу, — сказал дед и замолчал.
Видно было, что он борется с собой: говорить дальше или нет. Бабушка сидела перед ним с отяжелевшим стеариновым лицом. Бабушка положила вздутую ладонь деду на голову и стала гладить его. Она гладила и двигала пальцами, будто перебирала волосы.
— Я никогда тебе, Володя, не изменяла. И не хотелось мне этого, — сказала бабушка добрым голосом и глядя деду в лицо, стараясь разглядеть в нем что-то такое, что ей сейчас, видимо, было крайне нужно.
— Прости меня, мать, — тихо сказал дед. — Злой я, видно.
— Какой ты злой? Ты просто глупый. Ты всегда был как парнишка. Такой ты и остался.
Из-под век у деда выступили слезы. Они только выступили, но не потекли по щекам. Они лишь поблескивали. Мало-помалу дед притих и вскоре задышал глубоко, ровно, как дышат во сне. Бабушка не отходила от него и не убирала с головы ладонь.
Олег спустился с печки и вышел на улицу. На своем огороде Енька и Мария вскапывали лопатами землю. Олег пошел помогать им вскапывать огород. Земля, сочная, глубокая, разваливалась влажно, как масло. Из глубины ее пахло смолой. Вывернутые вместе с землей черви быстро прятались в свои норы. Солнце село. Пришла прохлада. Работалось тоже легко, споро, только мучительно хотелось есть.
Утро встало солнечное, и слышно было, как в поле по всем лесам поют птицы.
Бабушка стояла над кроватью, смотрела на деда. Она стояла спиной к печке и закрывала собой лицо деда, на которое смотрела молча.
Возле калитки прогромыхали и остановились колеса. Вошел Енька. Он сказал, что бричка готова, пора в больницу. Бабушка обернула к Еньке заплаканное лицо и сказала, что ехать можно. Енька подошел к дедовой кровати, и вся его фигура стала растерянной, будто зашел он совсем не туда, куда собирался. Олег спустился с печки и тоже растерялся. На кровати лежал и смотрел в окно не дед, а другой какой-то человек.
Дед за ночь опал. Отеков не было, и во всем его теле остались одни кости. На костях жилисто голубела кожа. Она голубела ровная, гладкая, без морщинки, словно всегда дед был только таким. Лицо его сделалось детским, нос не круглый, а острый, и на лысом черепе появился легкий пушок.
