Юрий Куранов - Избранное
Дыхание леденеет, но дышится легко.
Березы свесили отяжелевшие ветви с самого неба и невесомо залиты легчайшим серебром. Серебро покачивается, блещет на березах, готовое улететь.
И смотришь ты на мир глазами изумленными. Морозу ты не веришь. И даже не думаешь о нем. А на сердце такое чувство, будто там, за краем этого ликующего неба, кто-то весело идет по дороге и поет про тебя песню.
Енька поднялся во весь рост, размотал над головой вожжи да свистнул так, что зазвенело в легких. Конь пошел шибче. Енька еще свистнул, взмахнул вожжами и увидел впереди на дороге человека.
Человек сидел, раскачивал головой в крепко замотанном вокруг шеи платке, но голова все время падала на грудь. Человек сидел, упершись руками в дорогу, и глядел вниз. Была в нем какая-то растерянность; казалось, он силится что-то прочесть.
Енька подкатил ближе и узнал в этом человеке Калину. Платок на ней шелковый, цветастый. Цветы переливались, тронутые морозом. Енька остановил коня и выпрыгнул из саней. Ему подумалось, что Калина спит, вот так положив на дорогу руки.
Енька окликнул.
Калина головы не поднимала.
Енька тронул ее за плечо.
Калина с тяжестью подняла потное, глубоко обхваченное зеленой кожей лицо. Зрачки ее расплывались.
— Поезжай, парень. Поезжай, — сказала Калина.
— Чего это ты, Калина? Чего?
— Езжай. Езжай, парень. Пьяная я. Сама до дому доберусь.
— Ты чего, Калина? В своем уме?
Калина присмотрелась и полегчавшим голосом сказала:
— Енька, что ли?
— Знамо дело, я. Вставай, домой отвезу.
Калина тяжело начала подниматься. Енька хотел подхватить ее и помочь.
— Отстань. Не трожь, — строго сказала Калина. — Сама я. Жива, поди, еще.
Она поднялась и пошла к саням. Шла, собравшись всем телом. Шла, подогнувшись, будто в животе у нее сидела пуля. Она медленно и бережно села в сани. Сидела некоторое время отдуваясь.
— Гони в село, — сказала наконец Калина. — В больницу.
— В больницу?
— Гони скорей, да еще торопись…
Енька прыгнул в сани, схватил вожжи.
— Стой-ка, — сказала Калина, — Нет. Не твое это дело, пожалуй. Да и лучше будет так. — Она устала от слов, отдышалась и закончила. — Я сама доеду. Чего уж теперь, в санях ведь я. А ты беги к Марии. Пусть она скорей приходит ко мне… Белья принесет. Да не болтай нигде. Ну, пошибче.
Она тронула коня вожжой и лежа, руки прижав к животу, покатила по ледяной дороге, под небом неистовой синевы, под березами тончайшего белого серебра. И становилась она на этой дороге все меньше и меньше.
Чуть за полдень, сидя за партой, увидел Енька в окно самолет.
Учительница, та самая Анисья Викторовна, рассказывала про Гренландию и Северную Америку, расхаживала перед картой и говорила, глядя на лежащую поперек стола указку. Иногда она брала указку в руки.
«Еще тысячу лет назад на больших длинных лодках плавали норманны в Америку. Сначала они поселились на острове Исландия. Сосланный из Норвегии за убийство в Исландию рыжий норманн Эйрик и открыл Гренландию… А через несколько лет…»
«Странно, — думал Енька, — для чего же все это второй раз открывали? Зачем Колумб открывательствовал?»
Енька посмотрел в окно и тут же перестал думать о Гренландии, Колумбе, Америке: в окне, снижаясь над селом, летел самолет.
— А-а-а… — пропел Енька.
Анисья Викторовна тоже увидела самолет, но продолжала говорить. Самолет приближался, и класс его заметил. Учительницу никто уже не слушал. Все кинулись к окнам. Самолет низко проходил над школой, будто хотел снести нижним крылом всю крышу.
— Ух ты! — еле выговорил кто-то.
— Ведь он садится, — страдальческим голосом сказала Наташа.
Самолет действительно с грохотом снижался за школой.
— Анисья Викторовна! — крикнул Енька. — Можно на самолет глянуть выйти?
Анисья Викторовна хотела что-то сказать, но по коридорам унес грохотали десятки ног из всех классов.
— Катите, — сказала она, махнула рукой и села на подоконник.
Енька бросился в раздевалку. Там уже гудела давка. Раздевальщица тетя Катя ругалась, говорила, что сейчас придет директор, что он запретил. Тогда Енька прямо как был кинулся на улицу и увидел, что самолет уже катится по снегу полем к больнице. Енька свистнул и вдоль ветра на морозец побежал к самолету.
Это походило на психическую атаку. Проваливаясь в снег, поеживаясь под одними рубашками да пиджаками, согнувшись под ветром и широко раскинувшись вдоль сугробов, школьники шли на больницу. Впереди продвигались ребята постарше; поотстав, — младшеклассники, и уже совсем позади торопились и оглядывались девочки.
Возле школы горячились учителя. Они кричали. Они звали назад. Но их никто не слушал. Олег стоял тут же и смотрел на все это шествие. Вслед школьникам смотрела и тетя Катя. Она говорила:
— Пускай бы одевались. Все перезнобятся, изболеют, партизаники. Полпуда одного гусиного жиру изведешь.
— А зачем гусиный жир? — спросил Олег.
— Носы да ухи оттирать. А ты чего же, умник, не почесал? — спросила тетя Катя вдруг сердито.
— Я видел самолеты не такие. Мне бегать нечего, — сказал Олег.
— Ишь ты, — усомнилась тетя Катя. — А я вот и не видела, да не побегу. Толку-то что, летит себе нечистая сила по небесам.
— Сейчас промерзнут и вернутся, — сказала Анисья Викторовна и пошла в школу.
— Надо брать пальто и тащить им навстречу, — сказал директор. — Я приказываю.
Школьники между тем с трудом одолевали снега. Некоторые уже останавливались, топтались, поглядывали назад, словно оттуда, от самолета, по ним стреляли.
Первыми побежали девочки. Они проскакивали в раздевалку, хватали одно-два пальто и торопились назад. Только Наташа еще шла по полю за мальчишками, но и она уже не раз останавливалась. К ней подбежала Зина с Енькиным пальто на плече. Наташа взяла у нее пальто, накинула его на голову и пошла к самолету.
Но мальчишки тоже обращались в бегство. Они сначала просто тащились назад неуверенно и стыдливо. Потом побежали, закрывая головы пиджаками, уши ладонями, носы пряча в кулак.
— Фрицы, — говорила уборщица, — чистые фрицы.
Енька вернулся последним. Они шли с Наташей, накрыв головы Енькиным пальто и победоносно глядя из-под него на всех.
Школа превратилась в лазарет. А учителя растирали жиром ребячьи уши, носы, пальцы. Уборщица принесла из дома кринку гусиного жира. Только Анисья Викторовна сидела на подоконнике, ухмылялась и тихонько наигрывала на баяне песенку о «Варяге».
