Юрий Куранов - Избранное
— Хулиган он.
— Какой он хулиган… Дерется только, да и все.
— Все равно хулиган. Злой он какой-то.
Дождь ровно и мелко сыпался на крышу, ветер иногда раздувал его и рассеивал до самой лавочки. Тогда Наташа ежилась и близко приникала к стене. Калина прошла назад и потом, опять одна, прошла к озеру.
— Инка, поди, это была, — сказал Енька.
— Она. Все к Олегу ходит, тварь, — сказала Наташа.
— Чего это ты на нее?
— А чего она ходит?
— Тебе жалко?
— Не жалко. А Зина из-за нее на Иртыш не пошла.
— А чего она? Она ведь ничего, — сказал Енька строго.
— А тогда тебе влетело от матери из-за нее за Олега. На тебя ведь подумали, да и вся деревня злилась, когда искали.
— Ну и что? Не она же это сказала.
— Из-за нее. Из-за нее, поди, везде одна беда.
Енька промолчал.
Дождь редел. Слышно было, как Мария шумно задула лампу и полезла на полати.
— Спать отправилась, — сказал Енька. — А сама не уснет. Все думать будет.
— Где же тут уснуть, — сказала Наташа.
От озера к деревне шли Калина и дядя Саша. Они шли по дороге, на расстоянии друг от друга, не переговаривались. Калина шла, накинув плащ на голову, а дядя Саша — поднявши воротник пиджака.
6Утром шел Олег из деревни в село. На половине пути догнала его Инка. Она не окликнула. Она дошагала и взяла сзади за локоть. Олег вздрогнул и оглянулся.
— Чего тебя так долго не было? — спросил он.
— Дела всякие были, — сказала Инка.
— А я уж думал, не придешь.
— Ну что ты. Я ведь еще вчера пришла.
— А я тебя не видел.
— Ты у Еньки был. Я видела, как ты тащил патефон.
— Чего же не позвала?
— Так. Не хотелось. Не ходи в школу, — попросила Инка.
— А чего делать будем?
— Пойдем ходить куда-нибудь. Не ходи.
— А я и книжки взял. Куда же их. С ними, что ли, таскаться?
— Спрячь в лесу. Завтра возьмешь.
Они свернули с дороги в лес, под шелест поредевшей солнечной листвы, и спрятали школьные книжки в норе, где, может быть, спала до этого лиса или родились волчата.
Раннее утро осени всегда похоже на какой-то грустный праздник. На душе легко, глаза смотрят ясно и далеко видят. Но видят они как будто не все, и от этого на сердце тревога. Глаза видят, как уходит по жниве от собаки заяц, как пламенеют, склонившись над речкой, калины, как тянутся горизонтом гуси с таежных озер и как над Иртышом стоит кто-то, вытянувшись всем телом, и машет лодке красным платком. А лодка уходит, и вниз по течению несет ее среди алых листьев; гребец сложил весла и смотрит назад.
Они шли молча сквозь легкую, забытую на весу паутину. В лесу было светло, словно солнце смотрит прямо из-под ног. Все гулял перелесками лай, и пахло в лесу прохладно-горьковато, и было похоже поэтому, что кто-то разжег и вдруг погасил костер.
Потом они вышли на длинную гриву, сплошь затканную кустиками клубники. Листва затвердела и стала багровой.
Низко пролетел ястреб, высматривая кого-то в листве. Потом выскочил заяц и помчался огромными прыжками, и казалось, что он вот-вот перевернется в воздухе. За ним гналась пятнистая собака, взмахивая на бегу широкими ушами.
— Вот и ваша мельница, — сказала Инка.
Вдали над озером виднелась мельница.
— Хорошая у вас мельница.
— Хорошая, — сказал Олег.
— Я ведь на мельнице и ночевала, — сказала Инка, садясь в траву.
— Чего же ты?
— Так, пришла, посидела под окнами и ушла на мельницу.
— Позвала бы меня.
— А бабушка пустила бы?
— Пустила б.
— Дед бы не пустил. Строгий он у тебя, да и пьяный был.
— Не дед был пьяный. Это Бедняга.
— И дед тоже. Я ведь видела… Пойдем жить на мельницу, — сказала Инка и осторожными глазами посмотрела на Олега. — Там тихо, только все поскрипывает да мыши бегают.
— Холодно там будет зимой, — сказал Олег.
— Зимой везде будет холодно. — Инка посмотрела вдаль, за гриву и за леса.
— Иди к нам жить, — сказал Олег.
— Что ты! Кто же меня пустит?
— А чего?
— Я ведь цыганка. Да и наши придут, заберут.
— А мы не пустим их. Мы с Енькой возьмем ружье и стрелять будем.
— За что же их стрелять? — сказала Инка грустно. — Вчера и так какой-то приехал на коне и все ругался.
— Чего же он ругался?
— Кирилл где-то поросенка украл.
Далеко за Иртышом, над тайгою, низко шел самолет.
— Смотри, какие самолеты есть, — Олег показал рукой за Иртыш.
— Ага, — сказала Инка, глядя в траву. — Я ведь тебе так и не рассказала, что наворожила тогда.
— Нет. Не рассказала.
— Хочешь, расскажу?
— Расскажи.
Инка сорвала красный широкий и шершавый лист, положила его на колено и стала разглаживать ладонью. Потом подняла этот лист, посмотрела сквозь него на солнце и опять положила на колено.
— Будешь ты красивый-красивый, — сказала она тихо. — Богатый-богатый будешь. И будет у тебя дом большой и с конюшней. И конь вороной стоять будет, и красное седло у коня, и оно будет серебром и бисером вышито. И ковши будут золотые висеть в доме на ведрах. И будет постель из высокой перины и пуха лебяжьего, а над постелью — шатер синий. И тоже будет он шит серебром и бисером. Хорошо?
— Хорошо, — сказал Олег.
— И все тебя слушать будут, чего ты ни скажешь, И никогда тебя никто не прогонит, а везде тебя пустят и примут как гостя. И будет у тебя жена, красивая-красивая, как та девчонка. Наташа, что ли? Она будет мыть твои ковши, и коня чистить, и вино варить. А потом под окошком мы с Кириллом пройдем, и я улыбнусь тебе. Ладно? Хочешь? — сказала Инка, с трудом выговаривая слова.
Олег молчал. Инка уже сидела спиной к нему, смотрела в траву. Олег хотел заглянуть ей в лицо, но Инка отвернулась. Потом она еще ниже наклонила голову и, шепотом произнося слова, но звучно их выговаривая, продолжала:
— А когда ты умрешь, много-много людей пойдут за твоим гробом, и все будут плакать. Похоронят тебя в степи, много венков положат на твою могилу. И будут над ней летать птицы, и солнце будет светить, и никогда не будет над ней дождя. А когда все уйдут, я приду к тебе. И часто буду ходить на твою могилу в хорошем длинном платье и в красном платке.
Инка вдруг вскочила и убежала далеко в поле. И остановилась. Олег поднялся и хотел подойти к ней, но Инка отбежала еще дальше и строго сказала оттуда:
— Не ходи.
Олег снова сел в траву, и ему захотелось плакать.
В полдень они ушли от мельницы в поле, где люди работали вдалеке, копая картошку.
