Юрий Куранов - Избранное
А бабушка продолжала:
— Что, говорю я, с тобой, Катерина-матушка, делается? Смотрит она в лес и отвечает мне: «Матрена, ведь там Павлика сейчас убивают. Землю рыть заставили». — «Полно, — говорю я ей, а у самой сердце зашлось. — Чего ему тут, в лесу, делать? Война-то за Свербевой горой идет». А оно так и вышло. Стучит Сашка под утро домой. Лица на нем нет. Синий весь. «Пашку, — говорит он, — вчера вечером в лесу над Медведицей убили зеленые». Они-то, оказывается, за Свербевой горой в окопах от белых сидели. Поутихли бои вроде. Говорят они с Павликом командиру: отпустите мол, нас на ночь, до дому рукой подать. К утру, мол, вернемся. Командир у них был хороший, отпустил обоих. Только, говорит, оружие оставляйте: дезертиры по всем лесам, поймают — отберут, а то и пристрелят.
Бедняга поднялся, направился к двери и на ходу шепнул деду:
— Пойдем, Зосимыч, курево покурим.
Они вышли в сени, встали на крыльце, и слышно было, как Бедняга весело сказал:
— Ну, давай закурим, сперва твои, потом мои.
А бабушка продолжала:
— Ну и вот. Идут они лесами и уж к дому выходить начали. Слышат, кони по лесу скачут. По кустам попрятались. Смотрят, верхами человек двадцать едут. Сашку проехали, а от Павлика конь шарахнулся. Вытащили его. Один тут же и признал Павлика. Из нашего же села сквалыга. «Это, — говорит, — красный, я его знаю». А чего, мальчишка ведь Павлик, как и Сашка. Лет им по семнадцать было. Дрожит весь. Заставили они его шашкой могилу копать. А потом не дождались да той же шашкой голову и срубили. Показал нам утром Сашка эту поляну, а сам к красным ушел. Закопали мы Павлика, и Катерина с того дня недели две всего прожила. Сошла с ума и утопилась.
Женщины долго сидели в сумерках и молчали. Потом старуха Епифаньева резким голосом запела:
Ох, цветами, цветиками
молода я хаживала…
— Веселого бы чего-нибудь, — сказала Калина.
— Поставь-ка, Олег, пластинку в патефон, раз уж притащил, — сказала Мария.
Енька прямо на полу стал заводить патефон.
— Идите-ка, мужики, хоть вина выпьем, — сказала Мария. — Ишь, все на улицу потащились, будто уж и в избе курить нельзя.
Дед и Бедняга вернулись, потирая руки, поеживаясь от холода, отдуваясь табаком. А Мария засветила керосиновую лампу.
В избе стало теплее, ласковее. Взялись играть в карты. А у Еньки все не заводилась и с грохотом соскакивала внутри патефона пружина.
— Я тебя сатаной червовой по башке, — говорила Калина.
— А мы тебя хрестом, — говорил Бедняга, — хрестом во всю пузу.
— А сатанинушку пикового? — спрашивала бабушка.
— Всех заберу, никому не отдам, — смеялась Калина и тасовала карты.
— Ох, уж и Петр в карты играл, — сказала Мария, глядя, как Калина длинными быстрыми пальцами перетасовывает карты.
— Уж кого хошь обведет, — согласилась Санька.
— Матрена Степановна, — спросила Мария, — вот если на Петра ворожить, хрестовый он?
— Как раз христовый, — сказал Бедняга. — Как тот Иисус Христос — тому ведь тоже тридцать три года было, когда крестную муку принял. Весь свет обошел.
— Этот тоже весь свет обойдет, — вздохнула Мария. — И такую муку примет, что тому и не снилось: уж коли пулей порешится, враз не воскреснет.
— Еще, что ли, по одной налить, за Марию? — сказал дед.
— За Марию, за бабу, за бригадира, значит, — сказал Бедняга. — Вишь, мужика на фронт отправила, а сама замест Митьки забригадирствовала, у Калины хлеб перехватила. Теперь, поди, Митька вернется, назад на должность не пустишь?
— Куда ж его пускать? Пусть хоть вернется уж, век с перины не уйдет, — засмеялась Калина.
— А там видно будет, — сказала Мария. — Бабий век теперь по деревням пошел. Ты, Бедняга, вот завтра бери Серка да в поле, картошку таскать да возить будешь.
— Я ведь, Мария, слаб от вина-то становлюсь, — улыбнулся Бедняга ласково. — Уж не знаю, и подниму ли завтра с такого хмеля голову.
Все сидели, выпивши помногу, но никто не хмелел. Калина сдала карты, а патефон все молчал.
— Ну-ка, включи-ка радио, Что делается? А то уж и про войну за картами забыли, — сказал дед Марии.
Мария привстала, включила круглое черное радио над окном.
Тысячами голосов горько, требовательно из черного репродуктора вступила в комнату суровая, жестокая песня:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
И стало в избе так тихо, будто потушили свет, а за окнами идет дождь. Все замерли и вроде осунулись. Продолжение песни понять было трудно: радио хрипело, видно, где-то стороной шла гроза. Но было ясно, о чем говорит песня, и стало от слов ее не весело, но проще и уверенней.
А поющие голоса были похожи на те, что летом пели среди села «Орленка».
Розданные карты остались лежать на столе. Все некоторое время посидели молча и начали расходиться. Сквозь сени проходили осторожно, словно кто-то спал там. Только слышно было, как уже на крыльце Бедняга тихо сказал:
— Давай, Зосимыч, закурим. — Повременил и добавил: — Сперва твои, потом мои.
Шел мелкий осенний дождь. Небо низко проносилось над землей серыми облаками. Облака еле видны были в темноте. Ветер порывисто посвистывал над воротами, в скворечнике, и раскачивал скворечник. Енька и Наташа вышли на улицу и остановились возле ворот. Кто-то маленький сидел под окнами на скамейке. Он сидел, прижавшись к стене, будто прятался. Енька направился к лавочке. Маленький человечек вскочил и бегом бросился к озеру, в сторону мельницы, путаясь на бегу в длинной одежде.
Наташа села на лавочку. Енька сел рядом. Они долго слушали, как шелестит по холодным крышам дождь, Порой срывались и падали с березы листья, они падали то в огород, то на дорогу. С дальнего конца деревни неторопливо прошла к озеру Калина. Она шла, накинув на голову клеенчатый черный Митькин плащ.
— Если бы тебя на фронт взяли? — сказала Наташа.
— Я бы пошел, — сказал Енька.
— И я бы с тобой пошла.
— Кто же тебя возьмет? Кому ты там нужна?
— Я раненых выносила бы.
— Кого же ты вынесешь? Вон дядю Сашу вынесла бы?
— Так он же не на фронте.
— Ну а так, вынесла бы?
— Калина бы вынесла, — сказала Наташа.
— А Митьку?
— Тебя бы вынесла.
Енька засмеялся.
— Ты бы хоть рубашку запахивал. Ходишь, как Федька Ковырин, — сказала Наташа и холодными пальцами стала застегивать Еньке воротник.
— А чего Федька Ковырин? Чего он мне?
— Хулиган он.
— Какой он хулиган… Дерется только, да и все.
