Юрий Куранов - Избранное
А потом они шли берегом Иртыша в траве по самые плечи. Трава сверкала и сгибалась под обильной росой. Одежда промокла. Ноги скользили, точно по земле прошел дождь. Над водой стоял туман. Он шел, растягивался островами и таял. И там, под туманом, гулко играла рыба. Олег встал над рекой, сложил вокруг рта ладони и громко крикнул:
— Кто там ломает кусты?
Река помедлила и тоже громко ответила:
— Ты.
Инка присела и захохотала.
— Кто там ломает кусты? — снова громко спросил Олег.
— Ты, — сказала река.
Тогда Инка тоже сложила ладони вокруг рта и так же громко спросила:
— Что там кричат в шалашах?
Река подумала и произнесла:
— Ах!
И потом к вечеру они вернулись к селу на паром. Паром загрузился на той стороне. Люди сидели на берегу и ждали. Пожилой мужчина, босиком и в розовой атласной рубашке свертывал из газеты цигарку и что-то говорил соседу, который держал перед ним кисет.
— Знаешь, сколько мы прошли за два дня? — спросила Инка, свесив ноги с обрыва и болтая ими над водой.
— Километров десять, — сказал Олег.
— Восемнадцать, я прикинула.
— Откуда ты знаешь?
— Мы здесь с нашими ходили.
— Ужас сколько, — сказал Олег, — целых восемнадцать километров. Да еще сколько проплыли.
Паром уже отчалил и приближался. На пароме ходили по кругу две слепые лошади, а паромщик покрикивал на них и ставил паром носом против теченья.
Глядя издали на паром, пожилой мужчина в атласной рубашке сказал соседу:
— Сегодня передавали, опять город какой-то оставили. Борисов, что ли. Под Оршей бои идут.
— Я жил в Орше, — сказал сосед. — Хороший город. Жалко его. Да и от Минска-то километров двести восточнее.
— Невеселые песни, — сказал мужчина в атласной рубашке.
— Какие нынче песни… Ни радости, ни веселья, — сказала за спиной Олега женщина, которая тоже сидела на земле и пила молоко из зеленой бутылки.
5Енькиному отцу там, далеко, куда его увез пароход, а потом поезд, должно было в этот день исполниться тридцать три года, И в дом, который Петр построил для себя и своей будущей семьи пятнадцать лет назад на краю села, недалеко от озера, в дом, где по-прежнему висело на стене его охотничье ружье, Мария созвала гостей.
На за-ка-те хо-дит па-рень
возле дома мо-е-во, —
говорила, растягивая мотив и глядя в окно, Калина.
— Так вот и ходит? — говорил дед, недоверчиво глядя на Калину пьяными глазами.
По-мор-га-ет мне гла-за-ми, —
говорила, растягивая мотив и глядя в окно, Калина.
…и не скажет ни-че-во, —
говорила она опять, ни на кого не глядя.
— Чего же он тебе скажет, — говорил Бедняга, забирая со стола толстую поросячью ногу.
— Так уж вот и нечего сказать? — говорила Мария, искоса глядя на Беднягу и на деда притворно строгими глазами.
Потом она встала и всем налила по стакану водки.
— Эх, и не пить бы ее, — сказал дед и поглядел в стакан, как в прорубь. — А как не пить, когда всю жизнь свою пил?
— Пусть на тридцать третьем году ему икнется там от нас послаще, — сказал Бедняга, ласково трогая стакан подушечками пальцев и улыбаясь беловатыми, какого-то вымоченного цвета, губами.
— Пусть уж там всем нашим мужикам икнется, — сказала Мария.
Все выпили. Калина поставила на стол стакан, откусила соленого огурца, широко открывая белые ровные зубы. Прожевала и опять нараспев проговорила:
— А кто его знает, чего он икает?
— Ишь, — сказал, глядя на Калину Бедняга, — чревогубица.
— Эх ты, — сказала Калина.
Наташа, Олег и Енька сидели на пороге и ели пироги.
— Нуте-ка, парни, выпейте. — Калина прошла на кухню и железным ковшом налила в три кружки из маленькой кадочки.
В кадочке стояла брага.
— Неси-ка им, девка, — сказала она Зине, которая сидела здесь, на кухне, у окна и смотрела на улицу.
Зина взяла две кружки, подала их Олегу и Еньке, а потом принесла кружку Наташе.
Брага была холодная, пахло от нее смородиной, и медленно кружились по ней восковатые лепестки хмеля. Енька выпил залпом. Наташа отпробовала половину и вернула кружку Зине. Олег отпил глотка четыре и передохнул. Зина чуть пригубила и вылила остаток Олегу.
— Сыграл бы ты, Сашка, на гитаре, — сказал дед.
— Неси-ка из дому гитару, — сказала Калина Олегу. — Эх и попоем, бывало…
Олег и Енька побежали за гитарой.
Олег достал гитару с полатей и отдал Еньке. А сам прихватил патефон и пластинки.
— На всякий случай.
Дядя Саша отодвинулся с табуреткой от стола, провел рассеянно по струнам, прикрыл глаза, глубоко посаженные в глазницах, медленно облизнул верхнюю губу и заиграл.
Он пел о том, как вдали за рекой догорают огни, как на заре скачут бойцы на разведку и в темном воздухе покачиваются их буденновские шлемы; и как штыки блеснули за рекой, и как отряд бесстрашно поскакал на схватку; и упал один боец с пробитым сердцем под ноги своему коню, и закрыл глаза, и только успел сказать, чтобы домой передали, как он честно погиб в этой схватке; заря разгоралась над полями, отряд возвращался в свои буденновские войска, а там уже собирались в поход и ждали, какую весть принесут разведчики.
Дядя Саша пел, приспустивши веки, пел непевучим низким голосом. Санька отвернулась к окну, и было похоже, что она плачет. Бабушка сидела молча. А Калина прихлебывала из стакана водку маленькими глотками, жевала огурец. Она смотрела на дядю Сашу, разглядывала его лицо, лицо с высокими подтянутыми скулами.
— Уж и вспомню я, — сказала бабушка, — вспомню, как Павлика, Сашкиного брата троюродного, в лесу у нас на Медведице зеленые убили. Мы с Катериной, матерью Павлика, у окна сидели. Темнело. За Свербевой горой пушки били. Сидим, а из окошка лес виден. И Катерина все на лес засматривается. И вижу я, лица на ней, на милой, нет. И дрожит прямо вся. Все на лес, все на лес глядит.
Дядя Саша встал, положил гитару на табуретку, вышел в сени, закурил там и сел на порог.
Бедняга ел и все обтирал губы краем подпоясанной синей рубахи. И лица его никак нельзя было рассмотреть, то ли уже сгустились поздние сумерки, то ли было оно какое-то спрятанное, словно высохший бычий пузырь. Бедняга почувствовал взгляд, посмотрел на Олега и сказал ему ласково:
— Чего уставился? Ишь, ногу доедаю.
— Ты бы уж и руку доел, — сказала Калина.
— Господи, сколько страху на свете! — сказала Санька и села поближе к бабушке.
