Джеймс Купер - Избранные сочинения в 9 томах. Том 1 Зверобой; Последний из могикан
— На каком языке говорит пленник с Маниту? — спросил патриарх, не открывая глаз.
— Как и его отцы, на языке делаваров, — ответил Ункас.
При этом внезапном и неожиданном известии среди толпы пробежал тихий яростный гул, который можно было бы сравнить с рычанием льва. Действие этих слов на мудреца было так же сильно, но выразилось иначе. Он прикрыл рукой глаза, как будто для того, чтобы лишить себя возможности видеть постыдное зрелище, и повторял тихим гортанным голосом только что слышанные слова.
— Делавар! Я дожил до того, что видел племена ленапов изгнанными из мест, где издавна горели их костры совета, и рассеянными среди гор ирокезов, словно стада оленей! Я видел, как топоры чужого народа вырубали наши леса, которым не причинили вреда даже небесные ветры; я видел, как в вигвамах людей жили звери, бегающие по лесам, и птицы, летающие над деревьями; но никогда еще не встречал делавара настолько низкого, чтобы вползти, подобно ядовитой змее, в лагерь своего народа!
— Лживые птицы открыли свои клювы, — возразил Ункас самыми мягкими нотами своего музыкального голоса, — и Таменунд услышал их песни.
Мудрец вздрогнул и склонил голову набок, как будто стараясь уловить замирающие звуки далекой мелодии.
— Не спит ли Таменунд? — воскликнул он. — Что за голос раздается в его ушах? Неужели зимы отодвинулись назад? Неужели к детям ленапов снова возвращается лето?
За потоком несвязных слов, вырвавшихся из уст Таме-нунда, последовало торжественное, почтительное безмолвие.
Его народ легко принял эти непонятные слова за одну из тех таинственных бесед, которые старец, как полагали присутствующие, вел с Великим Духом, и все в страхе ожидали результатов откровения. После долгого, терпеливого ожидания один из его старых товарищей заметил, что мудрец забыл о занимавшем всех вопросе, и решился напомнить ему о стоявшем перед ним пленнике.
— Лживый делавар дрожит, опасаясь услышать слова Таменунда, — сказал он. — Эта собака воет, когда ингизы указывают ему след.
— А вы, — сказал Ункас, оглядываясь кругом, — собаки, которые визжат от радости, когда какой-нибудь француз бросает вам объедки своего оленя.
Ножей двадцать сверкнуло в воздухе, и столько же воинов вскочило на ноги при этом язвительном и, может быть, заслуженном ответе; но жест одного из вождей остановил взрыв их негодования. В это время Таменунд сделал движение, показывавшее, что он собирается говорить.
— Делавар, — сказал он, — ты мало достоин своего имени. Мой народ не видит яркого солнца в продолжение многих зим; а воин, покидающий свое племя, когда тучи нависли над ним, — изменник вдвойне. Закон Маниту справедлив. Так должно быть. Пока текут реки и стоят горы, пока цветы на деревьях появляются и исчезают, так должно быть… Он ваш, дети мои! Поступите с ним по закону.
Никто не шевельнулся, все затаили дыхание и молчали, пока последнее слово приговора не вылетело из уст Таменунда. Тогда раздался громкий крик, объединивший всех присутствующих в одном чувстве мести, страшный крик, возвещавший об их жестоких намерениях. Среди этих продолжительных диких криков один из вождей объявил громким голосом, что пленник присуждается к пытке огнем. Круг распался, и восторженные восклицания слились с шумом и суматохой приготовлений к пытке. Хейворд бешено вырывался из рук державших его людей, Соколиный Глаз оглядывался вокруг с особенным, тревожным выражением в глазах, а Кора снова бросилась к ногам патриарха, моля его о милосердии.
Однако Ункас сохранил ясное спокойствие в эти ужасные минуты. Равнодушным взглядом смотрел он на приготовления и, когда к нему подошли мучители, встретил их твердым, непоколебимым взглядом. Один из них, разъяренный больше других, схватил молодого воина за ворот рубашки и разорвал ее. Затем с воплем дикой ярости он подскочил к своей жертве. Но внезапно он изменил свое намерение, словно какая-то сверхъестественная сила вмешалась, чтобы спасти Ункаса. Глаза делавара, казалось, выкатились из орбит, рот открылся, и вся фигура словно окаменела от изумления. Медленным движением он поднял руку и показал пальцем на грудь пленника. Товарищи его столпились вокруг, и все взгляды с удивлением устремились на прекрасное, татуированное голубой краской изображение маленькой черепахи на груди пленника.
Одно мгновение Ункас наслаждался своим триумфом, глядя со спокойной улыбкой на эту сцену. Затем он отстранил толпу гордым, высокомерным движением руки, вышел на середину с царственным видом и заговорил голосом, возвышавшимся над шепотом изумления, пробегавшим в толпе.
— Люди ленни-ленапов! — сказал он. — Мой род поддерживает Вселенную! Ваше слабое племя стоит на моей броне! Разве огонь, зажженный делаваром, может сжечь сына моих отцов? — прибавил он, с гордостью указывая на простой знак на его груди. — Кровь, происходящая от такой породы, потушила бы ваше пламя. Мой род — родоначальник всех племен!
— Кто ты? — спросил Таменунд, вставая на ноги скорее от поразивших его звуков этого голоса, чем от смысла слов пленника.
— Ункас, сын Чингачгука, — скромно ответил пленник. отворачиваясь от толпы и склоняя голову из уважения к личности и годам старика, — один из сыновей великой Унамис — Черепахи.
— Последний час Таменунда близок! — воскликнул мудрец. — День наконец близится к ночи! Благодарю Маниту за то, что здесь есть тот, кто заменит меня у костра совета! Ункас, внук Ункаса, наконец найден! Дайте глазам умирающего орла взглянуть на восходящее солнце!
Юноша легко, но с гордым видом взбежал на возвышение, откуда был виден всей волнующейся, изумленной толпе. Таменунд не мог насмотреться на него, видимо вспоминая былые дни счастья.
— Не стал ли я юношей? — наконец проговорил пораженный старец. — Неужели я видел во сне все эти зимы? Видел народ мой, рассеянный, как песок, гонимый ветром, видел ингизов, более многочисленных, чем листья на деревьях? Стрела моя не испугала бы лани; рука моя высохла, как ветвь мертвого дуба; улитка перегнала бы меня в беге; а между тем передо мной стоит юный Ункас, такой же, как в былые дни, когда мы вместе сражались с бледнолицыми! Ункас, барс своего племени, старший сын ленапов, мудрейший сагамор могикан! Скажите мне, делавары, неужели Таменунд проспал сто зим?
Глубокое молчание, последовавшее за этими словами, достаточно ясно выражало благоговейный трепет, с которым народ принял слова патриарха. Никто не смел отвечать — все ожидали затаив дыхание, что произойдет дальше. Ункас, все время смотревший в лицо старика с любовью и глубоким почтением, решился заговорить.
