Джозеф Конрад - Лорд Джим. Тайфун (сборник)
Его господин вернулся после беседы с белым человеком и медленно направился к частоколу на улицу. Все радовались его возвращению, так как каждый боялся не только того, что его убьют, но и того, что произойдет вслед за этим. Джим вошел в один из домов, куда удалился старый Дорамин, и долго оставался наедине с вождем племени буги. Несомненно, он обсуждал с ним дальнейшие шаги, но никто не присутствовал при этом разговоре. Только Тамб Итам, постаравшийся стать поближе к двери, слышал, как его господин сказал:
– Да. Я извещу народ, что такова моя воля; но с тобой, о Дорамин, я говорил раньше, чем со всеми остальными, и говорил наедине, ибо ты знаешь мое сердце так же хорошо, как знаю я величайшее желание твоего сердца. И ты знаешь, что я думаю только о благе народа.
Затем его господин, откинув занавес на дверях, вышел, и он – Тамб Итам – мельком увидел старого Дорамина, сидящего в кресле; руки его лежали на коленях, глаза были опущены. После этого он последовал за своим господином в форт, куда были созваны на совещание все старейшины буги и представители Патусана. Сам Тамб Итам надеялся, что будет сражение.
– Нужно было взять еще один холм! – с сожалением воскликнул он.
Однако в поселке многие надеялись, что жадные пришельцы вынуждены будут уйти при виде стольких смельчаков, готовящихся к сражению. Было бы хорошо, если бы они ушли. Так как о прибытии Джима известили население еще до рассвета пушечным выстрелом в форте и барабанным боем, то страх, нависший над Патусаном, рассеялся, как разбивается волна о скалу, оставив кипящую пену возбуждения, любопытства и бесконечных разговоров. В целях защиты половина жителей была выселена из домов; они жили на улице, на левом берегу реки, толпясь вокруг форта и с минуты на минуту ожидая, что их покинутые жилища на другом берегу будут объяты пламенем. Все хотели поскорей покончить с этим делом. Благодаря заботам Джюэл, беженцам приносили пищу. Никто не знал, как поступит их белый человек. Кто-то сказал, что сейчас положение хуже, чем было во время войны с шерифом Али. Тогда многие оставались равнодушными, теперь у каждого было что терять. За каноэ, скользившими взад и вперед по реке, следили с интересом.
Две военные лодки буги лежали на якоре посреди течения, чтобы защищать реку; нить дыма поднималась над носом каждой лодки. Люди варили рис на обед, когда Джим после беседы с Брауном и Дорамином переправился через реку и вошел в ворота своего форта. Народ толпился вокруг него, так что он едва мог пробраться к дому. Они не видели его раньше, так как, вернувшись ночью, он обменялся лишь несколькими словами с девушкой, которая для этого спустилась к пристани, а затем тотчас же отправился на другой берег, чтобы присоединиться к вождям и воинам. Народ кричал ему вслед приветствия. Какая-то старуха вызвала смех: грубо пробившись вперед, она ворчливо приказала ему следить за тем, чтобы ее два сына, находившиеся с Дорамином, не пострадали от рук разбойников. Стоявшие поблизости пытались ее оттащить, но она вырывалась и кричала:
– Пустите меня! Что это такое? Этот смех непристоен. Разве они не жестокие кровожадные разбойники, живущие убийствами?
– Оставьте ее в покое, – сказал Джим, а когда все стихло, медленно произнес: – Все будут целы и невредимы.
Он вошел в дом раньше, чем замер вздох и громкий шепот одобрения.
Несомненно, он твердо решил открыть Брауну свободный путь к морю. Его судьба, восстав, распоряжалась им. Впервые приходилось ему утверждать свою волю вопреки открытой оппозиции.
– Много было разговоров, и сначала мой господин молчал, – сказал Тамб Итам. – Спустилась тьма, и тогда я зажег свечи на длинном столе. Старшины сидели по обе стороны, а леди стояла по правую руку моего господина.
Когда он начал говорить, непривычные препятствия, казалось, только укрепили его решение. Белые люди ждут теперь на холме его ответа. Их вождь говорил с ним на языке его родного народа, выяснив много таких вопросов, какие трудно объяснить на каком бы то ни было другом языке. Они – скитальцы; страдание ослепило их, и они перестали видеть разницу между добром и злом. Правда, что несколько жизней уже потеряно, – но зачем терять еще? Он объявил своим слушателям, представителям народа, что их благополучие – его благополучие, их потери – его потери, их скорбь – его скорбь. Он оглядел серьезные внимательные лица и попросил припомнить, как они бок о бок сражались и работали. Они знали его храбрость… Тут топот прервал его… Знали, что он никогда их не обманывал. Много лет они прожили вместе. Он любил страну и народ великой любовью. Он готов был жизнью заплатить, если их постигнет беда, когда они разрешат белым бородатым людям удалиться. Это – злые люди, но и судьба их была злая. Разве он давал им когда-нибудь дурной совет? Разве его слова приносили страдания народу? Он верил, что лучше всего – отпустить этих белых и их спутников, не отнимая у них жизни. Дар невеликий.
– Я, тот, кого вы испытали и нашли честным, прошу их отпустить.
Он повернулся к Дорамину. Старый накхода не пошевельнулся.
– Тогда, – сказал Джим, – позови Даина Уориса, своего сына, моего друга, ибо в этом деле я не буду вождем.
Глава XLIII
Тамб Итам, стоявший за его стулом, был словно громом поражен. Это заявление вызвало сенсацию.
– Дайте им уйти – вот мой совет, а я никогда вас не обманывал, – настаивал Джим.
Наступило молчание. Из темноты двора доносился заглушенный шепот, шарканье ног. Дорамин поднял свою массивную голову и сказал, что нельзя читать в сердцах, как нельзя коснуться рукой неба. Но он согласился. Остальные поочередно высказали свое мнение: «Так лучше», «Пусть они уйдут» – и так далее. Но многие – их было большинство – сказали просто, что они «верят Тюану Джиму».
В этой простой форме подчинения его воле сосредоточено все – их вера, его честность и изъявление этой верности, которая делала его даже в собственных его глазах равным тем непогрешимым людям, что никогда не выходили из строя. Слова Штейна – «Романтик! Романтик!» – казалось, звенели над пространствами, которые никогда уже не вернут его миру, равнодушному к его падению и его добродетелям, не отдадут и этой страстной и цепкой привязанности, которая отказывает ему в слезах, ошеломленная великим горем и вечной разлукой. С этого момента он больше не кажется мне таким, каким я его видел в последний раз, – белым пятнышком, сосредоточившим в себе весь тусклый свет, разлитый по мрачному берегу и потемневшему морю. Нет, я вижу его более великим и более достойным жалости в его одиночестве и пребывающим даже для нее – девушки, глубже всех его любившей, – жестокой и неразрешимой загадкой.
