Константин Бадигин - Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка
— В Студеное море путь держу, на морской путь благослови.
— Рыбий зуб[20] добывать едешь на Грумант–остров, на Матку али еще куда? — допытывался Евфимий. — Ежели на Грумант, грамоту Федору–мореходу передай, что в Русской губе промышляет для святой Софии. На промысел отпустил в позапрошлом году.
— Другое задумал, владыка… — Купец замялся, словно раздумывая, говорить всё или нет. — Задумал я, — гордо откинув седую голову, сказал Труфан Федорович, — старину вспомнить: свои товары в заморье продать и товары заморские на своих судах в Новгород привезти. Нам хлебушек, доспехи бранные во как нужны!.. — Амосов провел ребром ладони по горлу. — Хочу хребтину ганзейским купцам обломать, дорогу морскую освободить! А не сможем, ганзейцы навеки нам ту дорогу, закроют.
Владыка, не перебивая, внимательно слушал.
— Добро задумал, Труфан Федорович, да хватит ли сил? — вступил он в разговор.
Амосов передал владыке, что решили купцы.
— Так, говоришь, заморских купцов югорские да иванские поддержали?.. И я благословляю. Правильное дело задумали — святой Софии, Новгороду поможете.
— Спасибо, владыка, отец родной ты нам! — Труфан Федорович опустился на колени перед архиепископом.
— Встань, Труфан Федорович! — Владыка старался поднять купца. — Встань, говорю! — И он усадил его на лавку рядом с собой.
Старики посидели молча.
— Однако одним мореходам дела не сделать, — после раздумья начал Евфимий. — Дело большое… Мои люди, — оглаживая бороду, медленно говорил он, — на торгу, два дня назад, аглицким и доньским купцам' едва жизнь уберегли. Немцы с Готского двора с ними свару завели, до ножей дело дошло. А когда спрашивать стали немцев, почто гостей обижают, те говорят: нам одним–де с вами торговать можно, а англичанам и доньским в Новгород ходу нет.
Евфимий, прищурясь, посмотрел на Амосова:
— Ты как, Труфан Федорович, мыслишь?
— Негоже Великому Новгороду такое терпеть! — возмутился купец. — Видать, мало немцев учили. Не они — мы своей торговле хозяева: с кем похотим, с тем и торговать будем. А божьи рыцари иноземных купцов — тех, кто в Новгород сухопутьем торговать идет, бьют, в ямы бросают, а то и вовсе насмерть.
— Нам давно воровство ганзейское ведомо, — отмахнулся владыка, — да не о том речь… Известно, доньской король ныне с Ганзой в ссоре и всегда нам в том деле помощь окажет, кое для Ганзы вредно.
Амосов внимательно посмотрел на архиепископа, стараясь до конца разгадать его мысли.
— Не заслать ли, Труфане, послов от купечества к доньскому королю? С доньскими купцами[21] торговать будем, а ганзейцев прочь. Пусть из вторых рук разживаются. Тогда и узнают, каково обманом жить… Послов тайно отправить надо, — тем же спокойным, тихим голосом продолжал владыка. — Ежели немцы прознают — перехватят в пути, убьют… Вот и выйдет, Труфане, пока ты морем плывешь, тебя доньские купцы ждать будут… Что ты, прости господи, глаз на меня вылупил, словно видишь впервой? — шутливо закончил Евфимий.
Увидя, что единственный глаз Амосова помутнел и крупная слеза скатилась в седую бороду, новгородский архиепископ крепко обнял купца.
— Иди. Для Великого Новгорода и святой Софии подвиг твой, для всей Руси, — сказал Евфимий, широко благословляя Амосова. — Да будет тебе удача!
Старики обнялись и расцеловались.
— Труфане, да есть ли сила в тебе? — шутил архиепископ. — Знаю, годов много — скоро век живешь, Труфане!
— До века еще двадцать лет доспевать, — весело отозвался Амосов. — И сил еще хватит! — Он выпрямился, высокий, широкоплечий.
— А ведь и вправду будто молодой, — глянул на Амосова владыка.
В эту минуту Труфан Федорович услышал шум и поднял голову. Из часов, построенных, как скворечня, выпорхнула небольшая деревянная птичка и, трепеща крылышками, откуковала десять раз.
Видя удивление купца, Евфимий развеселился.
— Что, хороша вещь? — улыбаясь, спросил он. — Кузнец–замочник с Лучковой, Павел Овечка, сделал… А мне пора, — вдруг заторопился владыка.
Он вспомнил, что сегодня приемный день и прием должен начаться сейчас.
— Я пойду, Труфане, а ты здесь посиди, тебя позовут.
Когда Амосов вошел в большую красивую палату, он не узнал Евфимия.
Владыка сидел в конце большой гридни на массивном белом стуле, вырезанном из моржовой кости. Работа была необычайно красива. Стул был словно кружевной, а на тонком полотне кружева выделялись изображения воинов в полном вооружении. Стул был отделан золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на больших золотых шарах.
Архиепископ Великого Новгорода был в полном облачении. Белоснежный клобук украшал голову старика. По правую и по левую руку владыки толпились люди: по правую — черное и белое духовенство[22] а по левую — степенные посадник и тысяцкий и десятка два старых правителей в золотых кушаках.
На другом конце комнаты, вместе с Амосовым, стояли купцы, ремесленники и разные житые люди. Через всю гридню лежала бархатная зеленая дорожка.
Все стояли, один владыка сидел на своем белом стуле. Старый посадник Кузьма Овинов читал грамоту за двумя свинцовыми печатями. Окончив чтение, Овинов сказал:
— Как скажешь, владыка?
— Наказать вятичей строго, — сказал Евфимий, — пусть почитают старших. И другим неповадно будет.
Из толпы старейшин с золотыми поясами вышел боярин Роман Игнатьев и громко сказал:
— Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?
Евфимий не сразу ответил.
— Феодор, — после раздумья позвал он казначея, — пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.
— Я пять дней жду, владыка! — раздался вдруг голос рядом с Амосовым.
Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:
— Выслушай, владыка!
— Говори.
— Я двинянин, — начал мореход. — В Холмогорах подель[23] у меня, лодьи да кочи[24] заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал — сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.
— Не дивно то… — начал было говорить стоявший подле владыки боярин.
— Постой! — сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.
