Константин Бадигин - Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка
Он сделал еще шаг вперед и вынул из–за пазухи свиток пергамента:
— То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… — И двинянин развернул пергамент.
— Ближе подь! — позвал владыка.
Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.
— Вот здесь, — громко сказал мореход, — Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчарой,[25] — он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, — можно в меженное время[26] лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…
Двинянин взглянул в глаза владыке:
— Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.
— А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? — любопытно спросил Евфимий.
— Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! — удивился двинянин.
Евфимий улыбнулся.
— Ну, далее сказывай! — Видно было, что ему понравился ответ промышленника.
— Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, — двинянин вел пальцем по карте, — ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо–невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. — Он показал на карту. — Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел — однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, — двинянин повысил голос, — кормщик в теплое море–океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.
Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.
— Кто чертеж писал? — не удержался Труфан Федорович,
— Лысун–кормщик, — ответил двинянин, — обучен сему художеству.
— Много ли людей сгибло? — спросил Евфимий, думая о чем–то.
— Один, на той земле похоронен. Носошник[27] Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.
Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.
— Слава тебе, господи! — торжественно сказал он. — Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, — обратился владыка к посаднику, — надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, — обратился он к двинянину. — Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.
Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.
— А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…
Послышался шум в дверях. Какой–то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:
— Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!
— Встань! — ответил новгородский владыка. — Поведай, на кого суда просишь?
Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.
— Степашка–кожевник, — начал он, всхлипывая, — наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонки[28] меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… — Боярин громко заревел.
На него зашумели:
— Перестань орать, дело сказывай!
— На мост Великий привели да с моста в Волхов, — плаксиво говорил боярин. — И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас — на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.
— Поведай нам, боярин, — участливо обратился к пострадавшему владыка, — на вече Степанько что на тебя кричал?
— Облыжно кричал… — начал было боярин.
— Да ты говори делом! — оборвал его казначей Феодор. — Правду говори, ежели владыка спрашивает!
— Да я… он кричал… будто я… — боярин запнулся, — будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.
— А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? — смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. — Ты правду сказывай, а то велю приговор справить — будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею… Была у тебя женка Степанькова дома?
— Была, — пряча глаза, сознался боярин.
— Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, — своя–то есть небось?
— Есть, владыка милостивый, есть…
— Нехристь, в поганстве живешь! — загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. — Язычник. Нет тебе моего прощения! — Старик разошелся и поднял посох.
Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.
— А хитер бобер! — насмешливо заметил кто–то, — Вчерась в Волхов бросили — до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.
Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.
Евфимий опустился в кресло и долго молчал, шевеля губами.
К нему подошел степенной тысяцкий Кузьма Терентьев.
Бесстрастным голосом он стал рассказывать Евфимию о голоде и болезнях в Новгороде:
— …Многие новгородцы ради спасения души своей бегут в монастыри — ближние и дальние, бегут в страны полуночные. Сильные слабеют, владыка, слабые мрут.
Тысяцкий приостановился и, вынув берестяную грамоту, приблизил ее к глазам:
— А мертвых тел по городу много: только в одной скудельнице,[29] что на Прусской улице, — три тысячи. А окроме этой, на Людинцевой улице да на Колене, что твои люди строили, — полны…
Владыка сидел с закрытыми глазами. Трудно было понять, спит он или бодрствует. Сейчас, посмотрев на восковое лицо владыки, покрытое глубокими морщинами, Амосов подумал: «Немного ему жизни осталось: кровинки на лице нет».
