Антон Санченко - Вызывной канал
Не люблю многозначительных троеточий. Но что делать? Именно тогда, когда я добрался до своего многозначительного «и.», внутрисудовая трансляция что-то прохрипела пиратским голосом нашего капитана — резким и сухим — и начальник, поперхнувшись дымом, пулей улетел на мостик.
Что-то там «полетело» или «скисло». Какой-то неблагодарный прибор из обширного начальникова заведования. Тут уж не до Максимки. Но негритенок-путешественник на палубе советского траулера — это здорово. Прекрасный сюжет.
А какая уважающая себя приключенческая повесть обойдется без такого захватывающего начала, как бегство в трюме. Вот вспомните. Вы наверняка об этом уже читали.
Англия, Плимут. Мальчуган бежит от своего хозяина-ткача в трюме старого угольщика — парусника, перевозящего в Англию уголь из Ирландии.
Хозяин нещадно бил его за нерасторопность, а мальчуган вовсе не был таким уж невнимательным. Просто он мечтал об Америке. Почему тогда угольщик — неуклюжая посудина, никогда не ходившая дальше Дублина, спросите Вы. Правильно спросите. Но мальчуган считал, что все корабли идут в его Америку, где нет ни одного хозяина-ткача. Понимаете — ВСЕ.
Этим соображением он так рассмешил старого шкипера и его единственного матроса, что его не стали по обычаям тех времен выбрасывать за борт, чтобы плыл, как умеет, к берегу и не вернули назад к хозяину.
Да и нужен был старику-шкиперу палубный юнга, особенно такой, который не потребует у него ни пенса за труды.
Мальчуган, хотя и был немного разочарован каботажной судьбой своего корабля, оказался очень смышленым и все-таки расторопным малым. Узлы ткачей и моряков — очень похожи. Только вместо ниток — канаты.
Пусть не Америка. Пусть Бристоль и Дублин, но наступит день, когда он доберется и до Вест-Индий.
И знаете — добрался. Чин капитана британского флота он получил за работы по съемке на карты северо-восточного побережья Америки. И не только до Америки добрался. Даже другой материк открыл. Австралию. Мальчика этого звали Джеймсом Куком.
А тут — Максимка из Момбасы. Прекрасная получилась бы повесть. Я даже знаю того пьяницу-боцмана, которому не помешал бы такой непьющий спутник во время визитов по иностранным кабакам. Повесть с пиратами, тайфунами и кровожадными акулами. И зачем я только давал свою страшную клятву?
Кому это интересно, был ли я на самом деле в Момбасе, отбивался ли от пиратов малаккского пролива из ракетницы, пуская по их джонке звуковые ракеты? Ну, не было у меня случая убедиться в акульей кровожадности — и слава богу. Кто знает, чем все кончилось бы.
Даже в Момбасе я ни разу не был, чтобы описать все не хуже, чем Юрий Сенкевич и Корней Чуковский.
Ряды лавченок на базаре; голосистых торговцев, предлагающих все, чего душа пожелает: от штампованных в Гонконге часов, сигарет, зубочисток и свистящих брелоков до старинного серебра, масок из сандалового дерева и раковин каури; контрабандистов, зазывающих к своим тайваньским и сингапурским тряпкам, горами сваленным на брошенном прямо на землю покрывале.
Я бы описал, с какой поразительной быстротой сматывают свои контрабандные манатки эти самые контрабандисты, едва завидев полицейский джип у въезда на площадь.
(Только что Вы продирались сквозь толпы самозабвенно торгующихся, умоляющих и требующих купить именно у него, хватающих за руки, сующих свои сингапурские портки прямо в Вашу сумку, норовящих наступить на ногу и стащить бумажник, не смущающихся и весело хохочущих, даже если их ухищрения раскрыты, только что вы отчаялись найти своих затерявшихся товарищей в этом черно-шоколадном контрабандном море, и — никого.
Только Вы с разом отыскавшимися соотечественниками и летящий через площадь, не тормозя, джип с полицейскими.
Но оказывается, никто и не собирался убегать далеко. И стоит полицейским не уехать даже, просто остановиться с другой стороны и отвернуться, — и торг возобновляется. Все по-прежнему. И убегали контрабандисты, скорее всего, просто из уважения к представителю власти за рулем джипа.
И снова бегают, ловко лавируют в волнах торга чернокожие мальцы, сызмальства приучающиеся к запретному и прочему ремеслу. Они разносят в высоких стаканах на подносиках какое-то жуткое пойло из захудалого ресторанчика, торгуют какими-то орешками и всякой контрабандной мелочевкой: сигаретами, презервативами, зажигалками, темными очками и туалетной водой «от Коко Шанель». И среди этих мальцов — мой Максимка.
Жаль, что я никогда не был в Момбасе, и даже не знаю, есть ли там контрабандный рынок. Может, так и не прийдется описывать все это взаправду. Глупую клятву я дал себе. Но клятва есть клятва. И я не стану рассказывать Вам о том, чего не наблюдал.
— Это надолго, — понял я, заглянув исподтишка на мостик. Капитан раздраженно мерял шагами палубу рулевой рубки, рулевой матрос с отсутствующим видом наблюдал за горизонтом, а начальник рации доказывал, что никакой локатор, кроме лампового «Дона», не выдержит, если с ним будут обращаться так, как третий помощник обращается с нашим радаром.
— Этот цирк на добрый час, как минимум, — понял я, и улизнул на промпалубу.
На палубе было пусто. Не удивительно: ночь, штивает, и до района промысла еще топать и топать.
Наш старичок-траулер с отчаяньем изнемогшего под грузом лет ветерана бодает носом встречную зыбь.
Волны — не так чтобы очень. Но их больше. А ветерану остался рейс до его корабельной пенсии. Это был его последний рейс в Океан. А там — ремонт, регистр. Может быть — льготный год и приемка хамсы и тюльки у юрких сейнеришек местного плавания. Старичок наш очень хотел этого льготного года, и не хотел «в отстой» и «на иголки» — в переплавку. Он пыхтел изо всех своих лошадиных сил, но все равно скорость порой падала — стыдно сказать — до трех с половиной узлов, и стармех, чертыхаясь, скатывался в машину перебирать клапана холодильника.
Я стоял у слипа и смотрел на низкую звезду, светляком летающую над горизонтом. Звезда выписывала на иссиня-черном небе такие причудливые вензеля, что я её и не узнал поначалу. Думал: самолет — не самолет. Но качалось все небо над головой. Все созвездия, планеты, все миллионы и миллиарды звездных пылинок, звездочек, просто звезд, и путеводных маячков звезд навигационных, — пришли в движение вокруг неподвижного топового огня на верхушке мачты. Огонь, наверное, вообразил себя Полярной звездой.
Впрочем — я просто перестал ощущать качку, окончательно сросся с этим странным миром, в котором все не как у людей: «верх» и «низ» — и те стали играть в чехарду.
Да, именно мира. Пусть крошечного, затерянного в Океане, ограниченного бортами и горизонтом, пусть — замкнутого в себе на долгие месяцы рейса, но — МИРА.
