Рафаэль Сабатини - Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)
– Весло исправит этот недостаток, – упорствовал дадал.
– Грязные черномазые! – с гневным рыданием вырвалось у Лайонела.
– Он бормочет проклятья на языке неверных, – заметил Али. – Как видишь, у него и нрав не слишком покладистый. Говорю тебе: больше пяти филипиков я не дам.
Дадал пожал плечами и стал обходить водоем. Толкая перед собой Лайонела, корсары двинулись за ним. Пока они шли по кругу, кое-кто из сидевших на ступенях поднимался и пробовал его мышцы, но никто, видимо, не был склонен купить его.
– За такого прекрасного молодого франка мне предлагают смехотворную цену в пять филипиков! – кричал дадал. – Неужели не найдется ни одного правоверного, готового заплатить за него десять? Быть может, ты, Аюб? Или ты, Хамет? Десять филипиков!
Однако все, кому он предлагал Лайонела, качали головой. Им уже приходилось видеть невольников с подобной внешностью, и опыт подсказывал, что от них мало проку. Как ни хорошо он был сложен, мышцы его были неразвиты, а кожа казалась слишком белой и нежной. Какая польза от невольника, которого надо сперва откормить и закалить, а он тем временем, чего доброго, возьмет да и умрет? За такого и пять филипиков слишком много. Итак, раздосадованный дадал возвратился к Али:
– Что ж, он твой за пять филипиков. Да простит тебе Аллах твою скупость.
Али усмехнулся; его корсары схватили Лайонела и оттащили к уже купленным невольникам.
Али было собрался указать на следующего невольника, но тут права на внимание дадала предъявил пожилой высокий еврей. На нем, словно на кастильском дворянине, были надеты черный колет и штаны в обтяжку, шею охватывали брыжи,[74] вьющиеся волосы покрывал берет с пером, а у пояса висел всегда готовый к услугам хозяина окованный золотом кинжал.
Среди пленников, захваченных Бискайном, была девушка лет двадцати, отличавшаяся истинно испанской красотой. Матовая кожа ее лица светилась теплым блеском слоновой кости, густые волосы напоминали черное дерево, тонко очерченные брови взлетали над лучистыми темно-карими глазами. Она была одета как кастильская крестьянка, и складки красно-желтого платка, накинутого на плечи, оставляли открытой ее прекрасную шею. Бледность лица и дикий огонь в глазах нисколько не умаляли красоты девушки.
Быть может, когда старый еврей увидел прекрасную испанку, в нем вспыхнуло желание отчасти выместить на ней боль и обиду за жестокость и несправедливость, за пытки, сожжения заживо, конфискации, изгнания – за все то, что его единоверцы претерпели от ее соплеменников. Быть может, она напомнила ему о разграбленных еврейских кварталах, обесчещенных еврейских девах, о еврейских детях, зверски убитых во имя Бога, которого чтят испанцы-христиане. Как бы то ни было, в темных глазах старика и в жесте, каким он показал на молодую испанку, отразилось свирепое высокомерие.
– Вон за ту кастильскую девчонку я дам пятьдесят филипиков, о дадал, – заявил он.
Дадал подал знак, и корсары выволокли девушку из сарая.
– Такой букет прелестей нельзя купить за пятьдесят филипиков, о Абрахам, – возразил дадал. – Вот сидит Юсуф, он заплатит за нее по крайней мере шестьдесят. – И он выжидательно остановился перед богато разодетым мавром.
Но тот покачал головой:
– Видит Аллах, у меня три жены. За час они и следа не оставят от всей этой красоты, так что я только зря потеряю деньги.
Дадал отошел от мавра. Девушку потащили за ним. Она упорно вырывалась, осыпая стражу жаркой испанской бранью. Одному корсару она вцепилась ногтями в руку, другому свирепо плюнула в лицо. Розамунда наблюдала эту сцену. Ее охватил ужас и от участи, ожидавшей несчастную, и от недостойной ярости, с которой та тщетно пыталась воспротивиться своей судьбе. Но на одного левантийского турка поведение молодой испанки произвело совершенно иное впечатление. Приземистый и коренастый, он поднялся со ступеней водоема.
– За удовольствие укротить эту дикую кошку я заплачу шестьдесят филипиков, – сказал он.
Но Абрахам не собирался отступать. Он предложил семьдесят, турок поднял цену до восьмидесяти. Абрахам накинул еще десять, и наступила пауза.
Дадал раззадоривал турка:
– Неужели ты отступишь перед каким-то израильтянином? Неужели эту деву придется отдать извратителю Завета, обреченному геенне, тому, чьи соплеменники не пожертвуют ближнему и финиковой косточки? Не позор ли это для правоверного?
Подзадоренный дадалом турок с явной неохотой прибавил еще пять филипиков. Однако еврей, нисколько не смутясь – он был торговцем, и ему десятки раз на дню приходилось выслушивать нечто подобное, – вытащил из-за пояса кошелек.
– Здесь сто филипиков, – заявил он. – Это слишком много, но я плачу.
Не дожидаясь, когда благочестивый дадал вновь примется искушать его, турок махнул рукой и сел.
– Я уступаю ему удовольствие купить ее, – твердо сказал он.
– Итак, она твоя, о Абрахам, за сто филипиков.
Израильтянин отдал кошелек помощникам дадала и шагнул к девушке. Она по-прежнему безуспешно пыталась вырваться, но корсары с силой толкнули ее к старику, и тот на мгновение обхватил ее стан руками.
– Ты дорого обошлась мне, дочь Испании, – прошипел он, – но я не сетую. Пойдем.
И он попытался увести ее.
Но испанка со свирепостью тигрицы впилась ногтями в его лицо. Вскрикнув от боли, старик выпустил ее. В ту же секунду она молниеносно выхватила из-за пояса еврея кинжал.
– Valga de Dios![75] – воскликнула она и, прежде чем ее успели остановить, вонзила лезвие в свою прекрасную грудь и, задыхаясь, упала к ногам Абрахама. Тело ее сотрясли предсмертные конвульсии.
Абрахам с яростью и смятением смотрел на умирающую. Весь базар замер в благоговейном молчании.
Розамунда встала, ее бледное лицо порозовело, в глазах зажегся слабый огонек. Бог указал ей путь, и, когда наступит ее черед, Бог даст ей и средство. Она вдруг почувствовала прилив силы и мужества. Смерть – простой и быстрый конец, открытая дверь, за которой она избавится от позора. Розамунда знала, что Господь в милосердии своем простит самоубийство, совершенное при таких обстоятельствах.
После короткого оцепенения Абрахам пришел наконец в себя.
– Она мертва, – прогнусавил он. – Меня обманули. Верни мне мое золото.
– Разве мы должны возвращать плату за каждого умершего невольника? – спросил дадал.
– Но ее еще не передали мне! – бушевал еврей. – Мои руки не успели коснуться ее!
– Ты лжешь, собачий сын, – последовал бесстрастный ответ. – Она была твоя. Я объявил об этом. И раз она принадлежит тебе, убери ее отсюда.
Лицо еврея побагровело.
– Что? – Он задыхался. – Мне придется потерять сто филипиков?
