Клод Фаррер - СОЧИНЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ. ТОМ 2
Он попробовал пальцем острие клинка. Бесшумно поднялся мичман с бархатной подушки и, стоя сзади виконта, схватил обеими руками эфес сабли.
— Да! Много значительнее, — повторил виконт Хирата.
Он сделал почти незаметное движение. Наклонившись, Наримаза не увидел более клинка кинжала. Живот был вскрыт самым правильным образом. Кровь уже текла.
— …Много значительнее, поистине, — повторил еще раз виконт Хирата.
Он говорил совершенно отчетливо, хотя и слабым голосом. Угол рта чуть-чуть поднялся, знак жестокого страдания, мужественно скрываемого.
Отставив правую ногу и согнув левую в колене, Наримаза сразу выпрямил напряженную пружину мышцы спины, груди и рук. Голова виконта Хирата Такамори, отрезанная одним ударом, упала на пол.
И сабля поднялась в следующее мгновение, уже розовая от крови.
XXXI
Жан-Франсуа Фельз отпустил куруму у подножия лестницы, которая подымается по склону холма в предместьи Диу Джен-джи.
Шел дождь. От Моги до Нагасаки дождь не переставал. Четыре часа подряд оба скорохода шлепали по грязи и лужам, не замедляя рыси и не прерывая путешествия, останавливаясь только у дверей чайных домиков, чтобы напиться, и у дверей сапожников сменить сандалии. В город вошли они хорошей рысью, разбрызгивая грязь по тротуарам улицы Фуна-Дайку. Обычная толпа наполняла торговый квартал. Сплошное стадо зонтов покрывало улицу.
Но лестница Диу Джен-джи, как всегда, была пустынна. И Фельз, торопясь под ливнем, сумел пробраться, никем не замеченный, к дому китайского мандарина.
— Полдень, — заметил Фельз, входя в дом.
Он боялся быть не вовремя. Курильщик опиума засыпает обыкновенно поздно утром и не встает раньше захода солнца. Правда, для путников ритуал знает и некоторую снисходительность.
— К тому же, — подумал Фельз, — прежде всего полагается повиноваться воле старцев. А старый Чеу-Пе-и совершенно определенно потребовал меня к себе. В этом отношении смысл его письма ясен.
Дверь, открывшаяся при появлении слуги, одетого в темно-синий шелк, закрылась, чтобы вновь открыться через промежуток времени, указанный учтивостью. И Фельз, подождавши за дверью, как раз столько, сколько требовалось, сообразил, что явился вовремя.
Действительно, Чеу-Пе-и, получивший накануне большое количество важных известий, решил не спать вовсе, пока не выяснятся события. Вместо того, чтобы спать, он курил, и это помогало ему легко бороться с бодрствованием, длящимся уже тридцать шесть часов.
Он вышел навстречу посетителю и принял его со всем положенным ритуалом, без малейшего следа усталости или бессонницы на желтом лице.
Потом Жан-Франсуа Фельз и Чеу-Пе-и легли среди подушек и тканей, в курильне, обтянутой желтым шелком, расшитым черными письменами философских сентенций.
И они стали беседовать, лежа лицом друг к другу, разделенные только подносом с опиумом. Они стали разговаривать, соблюдая учтивость и правила традиции, в то время, как двое мальчиков, стоя на коленях у их изголовья, приготовляли над зеленой лампой капли тяжелого опиума и прикрепляли их к головкам серебряных, черепаховых, бамбуковых и костяных трубок.
— Фенн Та-дженн, — начал Чеу-Пе-и, — когда здесь, на моих глазах, запечатали грубое и неискусное письмо, которое я имел смелость продиктовать наименее безграмотному из моих секретарей, я произнес обычные слова: «И лу фу синг!» — Да сопровождает вас счастливая звезда! — Потому что я знал, что сердце ваше побудит вас тотчас же исполнить мою смиренную просьбу и что вы, не теряя времени, завяжете шнуры вашего дорожного плаща. Вы прибыли с точностью солнца. И я со стыдом чувствую, что был навязчив. Так что не смогу вас отблагодарить в той мере, в какой должен.
— Пе- и Та-дженн, — возразил Фельз, — превосходное письмо, полученное мной от вас, заставило меня вовремя вспомнить те философские наставления, которые я готов был позабыть, и вовремя вернуло меня в праведную и неизменную середину, от которой я уже готов был отклониться. Дозвольте же мне с благодарностью принять ваше благодеяние.
Они закурили. В курильне было темно. Дневной свет не проникал сквозь плотные занавески. Казалось, что наступила ночь. С потолка двенадцать фиолетовых фонарей изливали свой странный свет. Казалось, что грубая жизнь изгнана из этого мирного царства, доступного только сверхчеловеческой жизни — облегченной, умудренной, освобожденной от суетных страстей, от негармоничного движения.
— Теперь, — заговорил вновь Чеу-Пе-и, — я должен разъяснить неясности моего письма, произошедшие, как вы, конечно, изволили догадаться, единственно от слабости моего ума.
— Я не могу согласиться с вашими словами, — возразил Фельз. — Я увидел в том, что вам угодно называть неясностями, мудрое искусство очень старой кисти, неспособной доверить даже верному посланцу неосторожно обнаженную истину.
Чеу-Пе-и улыбнулся и сложил руки в знак благодарности:
— Фенн Та-дженн, мне приятно слышать музыку вашей учтивости. Позвольте мне ответить на нее, сообразуясь с правилом: «На кого возложено сообщить известие, не должен оставить его на ночь в доме своем. Он должен обнародовать его в тот же день». Фенн Та-дженн, сегодня утром, когда петухи пели во второй раз, джонка Срединной Империи вошла в порт, и другие джонки последовали за ней. Их хозяева, находящиеся на моей службе, не жалеют своих сил, дабы исполнить волю Великого Возвышения. Они сообщили мне первому то, чего еще не знают здешние власти. Я передаю вам это известие. Вчера, недалеко от острова, который люди Ниппона называют Тсусима, столкнулись в море сотни кораблей. Огромный флот Оросов погиб в этом сражении. От него остались одни обломки. И я вспомнил наставление Ли Ки и дерзнул напомнить вам его в моем письме: «В первый месяц лета не подымают для войны великие полчища. Потому что владыка, властвующий в этом месяце, Иен Ти, властитель огня, предает их истреблению».
Жан-Франсуа Фельз поднялся при этих словах. Он облокотился на циновку и чуть было не забыл учтивость.
— Что говорите вы, Пе- и Та-дженн? Русский флот разбит? Уничтожен? Разве…
Он спохватился вовремя, вспомнив, что совершает чудовищное нарушение приличия, задавая вопрос хозяину дома; снисходительный Чеу-Пе-и поспешил говорить, маскируя таким образом неучтивость гостя.
— Мне сделано много донесений. Ничто существенное не ускользнуло от меня. Угодно ли будет вам выслушать точное сообщение?
Фельз уже овладел собой.
— Мне угодно будет, — ответил он, — выслушать все, что вы почтете за благо сообщить мне.
