Cecil Forester - Все по местам
Это означало, что двум десяткам матросов придется изрядно попотеть: размотать малый якорный канат и вручную протащить его от канатного ящика к шпилю. До шканцев понеслись крики и проклятия боцманматов – уорент-офицеры не менее остро, чем их капитан, сознавали, в каком недостойном положении оказался корабль. Из боязни встретиться с леди Барбарой глазами, Хорнблауэр не мог пройтись по палубе. Он стоял на месте, с досадой вытирая платком потные шею и лоб.
– Кабаляринг готов, сэр! – крикнул Джерард.
– Поставьте к вымбовкам матросов, сколько поместится. Мистер Гаррисон, проследите, чтоб они не ленились!
– Есть, сэр!
Ба-ра-ра-ра-рам. Бам! Ба-ра-ра-рам. Бам! – бил барабан.
– Навались, сукины дети! – орал Гаррисон, молотя тростью по склоненным спинам.
Клац! – щелкнул шпиль. Клац-клац-клац. Палуба у Хорнблауэра под ногами немного накренилась.
Натяжение каната опускало нос корабля, а не поднимало якорь.
– Бога… – начал Хорнблауэр, и не договорил. Из пятидесяти ругательств, вертевшихся у него на языке, ни одно не подходило к случаю.
– Отставить на шпиле! – крикнул он. Потные матросы расслабили ноющие спины.
Хорнблауэр потянул себя за подбородок, словно хотел его оторвать. Он должен на парусном ходу вытащить якорь из грунта – маневр деликатный, сопряженный с опасностью для мачт и парусов. Он вполне может кончиться позорным фиаско. До сего момента лишь немногие знатоки в Панаме догадались, какая незадача произошла с кораблем, но в ту минуту, когда поднимут паруса, с городских стен на него устремится множество труб, и, если маневр пройдет неудачно, все увидят и посмеются. В довершение «Лидии» придется задержаться на несколько часов, чтобы устранить поломки. Но он не бросит якорь и канат.
Он посмотрел на флюгер, на воду за бортом. Хорошо хоть ветер поперек отлива. Он тихо отдал приказы, тщательно скрывая волнение и стойко держась к леди Барбаре спиной. Марсовые побежали наверх отдавать фор-марсель; им и контр-бизанью можно будет придать судну задний ход. Гаррисон стоял у шпиля, готовый сперва потравить, а как только судно двинется вперед – молниеносно выбрать канат. Буш поставил матросов к брасам, а все свободные от дел собрались у шпиля.
Канат загромыхал через клюз: судно набирало задний ход. Хорнблауэр врос в палубу, чувствуя, что отдал бы неделю жизни за возможность пройтись, не встретившись с леди Барбарой глазами. Сощурившись, он наблюдал за продвижением судна, мысленно прокручивая десяток факторов разом – натяжение каната, приложенное к носу корабля давление ветра на контр-бизань и обстененный фор-марсель направление отлива, растущую скорость заднего хода, длину каната, которую еще оставалось потравить. Пора.
– Руль круто направо! – рявкнул он рулевому у штурвала, потом матросам на баке: – Пошли брасы помалу!
Руль встал поперек судна, и оно немного развернулось. Повернулся фор-марсель. Молниеносно поставили кливера и фор-стаксели. Судно дрогнуло и начало уваливаться под ветер. Движение назад прекратилось. Корабль вначале заколебался, а затем весело двинулся в бейдевинд, постепенно набирая скорость. Хорнблауэр отрывисто командовал поднять все паруса. Заливисто щелкал шпиль – люди Гаррисона бежали вокруг него, вновь выбирая канат.
Пока корабль набирал скорость, Хорнблауэр напряженно соображал. Если он просчитается, натяжение каната развернет судно прямо против ветра. Чувствуя, как быстро колотится сердце, он наблюдал за грот-марселем – не заполощет ли. Отдавая команды рулевому, он с трудом сдерживал дрожь в голосе. Канат быстро уходил внутрь – приближался следующий критический момент. Сейчас либо якорь выдернется из грунта, либо «Лидия» останется без мачт. Хорнблауэр внутренне приготовился, рассчитал время и крикнул, чтоб убрали все паруса.
Не зря Буш так долго и мучительно муштровал команду. Нижние прямые паруса, марсели и брамсели убрали в несколько секунд. Как только исчезла последняя полоска полотна, Хорнблауэр отдал новый приказ, и судно развернулось, носом по ветру, к скрытому под водой якорю. По инерции оно медленно двигалось вперед. Хорнблауэр напрягал слух.
Клац-клац-клац-клац.
Гаррисон гонял и гонял своих людей вокруг шпиля.
Клац-клац-клац.
Корабль двигался заметно медленнее. Пока не ясно – удался маневр или кончился позорным провалом. Клац-клац.
И вдруг дикий вопль Гаррисона:
– Якорь чист!
– Поставьте все паруса, мистер Буш, – сказал Хорнблауэр.
Буш не пытался скрыть, что восхищен этим блестящим образчиком мореходного искусства. Хорнблауэру стоило больших усилий говорить размеренно и сурово, будто он вовсе не ликует и с самого начала не сомневался в успехе маневра.
Он задал компасный курс и, когда корабль развернулся, последний раз хозяйским глазом окинул палубу.
– Кхе-хм, – сказал он и нырнул вниз, где мог перевести дух не на виду у Буша – и леди Барбары.
XI
Распростершись на койке, Хорнблауэр курил одну из сигар генерала Эрнандеса, выпуская клубы густого серого дыма к верхней палубе, туда, где сидела леди Барбара. Он медленно приходил в себя после весьма утомительного дня, который начался с приближения к Панаме и тревожного ожидания засады, а закончился – на данный момент – утомительной возней с нечистым якорем. В промежутке прибыла леди Барбара и состоялась встреча вице-королем Новой Гренады.
Вице-король был типичный испанский дворянин старой закваски – Хорнблауэр решил, что куда охотнее вел бы дела с Эль Супремо. Эль Супремо имеет неприятную привычку варварски казнить людей, но решения принимает без колебаний и можно не сомневаться, что все его приказы будут исполнены столь же незамедлительно. Вице-король, напротив, хоть и согласился, что против мятежников надо принять срочные меры, на деле оказался совершенно не готов их осуществить. Его явно изумило решение Хорнблауэра отплыть в тот же день – он ожидал, что англичане задержатся по меньшей мере на неделю – праздновать, гулять, бездельничать. Он согласился отправить на Никарагуанское побережье не менее тысячи солдат (хотя это составляло почти все его войско), но явно не намеревался сегодня же отдать соответствующие приказы.
Хорнблауэру потребовался весь его такт, чтоб заставить вице-короля действовать немедленно, отдать указания прямо из-за накрытого стола и подвергнуть любимых адъютантов неудобствам, отправив их скакать по жаре с приказами в священные часы сиесты. Прием сам по себе тоже был утомителен: Хорнблауэру казалось, что у него в гортани не осталось живого места, так наперчено было каждое блюдо. Из-за пряной пищи и навязчивых потчеваний вице-короля трудно было не выпить лишку – в эти годы всеобщего пьянства Хорнблауэр был едва ли не одинок в своей воздержанности.
