Фрэнк Йерби - Гибель «Русалки»
– Не смей этого делать! – рявкнул Гай. – Я помню, на что ты была похожа, когда я приехал в Нью-Йорк!
– Это твоя вина, – сказала Джульетта. – Мне хотелось умереть, чтобы стать тебе вечным укором! – Она повернулась к Малхаузу. – Я смогла бы сделать это, Эдди, смогла бы! И я добьюсь успеха!
– Эти современные платья – вот что больше всего меня тревожит! – простонал Малхауз.
– Послушай, Эд, а почему бы не перенести действие на пару веков назад? – предложил Гай. – Тогда будут к месту все эти шпаги, шелка, манжеты и кружева, о которых ты говорил…
Они оба уставились на него в изумлении.
– А знаешь, Гай, – внезапно воскликнул Эдвард, – это чертовски хорошая идея!
Джульетта схватила его за талию и начала кружиться по комнате, как дикарка, распевая от полноты счастья застольную песню из «Травиаты».
– Пожалуй, этим стоит заняться, – сказал Эдвард, пытаясь изобразить улыбку на своем обезображенном шрамами лице.
«Бедняга, – подумал Гай. – Теперь ни одна женщина не посмотрит в его сторону…»
Джульетта склонилась над Эдвардом и поцеловала его в покрытую рубцами щеку.
– Ты ведь сумеешь это сделать, правда, Эдди?
– Думаю, что да, – ответил Малхауз. – Использовав идею Гая насчет костюмов, твою внешность и голос, мы, возможно, спасем оперу синьора Верди…
– А теперь, – сказала Джульетта, когда Малхауз ушел, – я могу целовать тебя всерьез, как я того хотела весь день. Но сначала скажи, где ты пропадал все это время? Наверно, волочился за какой-нибудь длинноногой английской блондинкой?
– «Questa о quella… – запел Гай, – per me pari– sono»[76]
Он столько раз бывал на репетициях «Риголетто», что знал большинство арий наизусть. Ария Герцога с ее шутливым смыслом «та женщина или другая, для меня равны они» пришлась здесь кстати.
– Ах так! – воскликнула Джульетта, уперев руки в бедра и топая ногой в притворном гневе. – Но помни, любимый: «La donna e mobile! Qual puama al vento!»[77]
– Ты победила, – рассмеялся Гай. – Я не могу выиграть у тебя оперную дуэль, Джулия. Но если ты когда-нибудь попытаешься стать переменчивой, как ветер…
– Что ты тогда сделаешь? – спросила она серьезно.
– Не знаю. Наверно, уйду от тебя.
– Гай, ты хотел бы… уехать домой, правда? Говори правду, мой любимый…
– Да, Джулия, – сказал он печально. – Я бы этого очень хотел. Только…
– Ты боишься, что я буду опять морить себя голодом? Перережу себе горло или приму яд?
– Нет. Я боюсь только, что ты, наверно, будешь… несчастна.
– Гай…
– Да, Джулия.
– Отведи меня в спальню и люби меня, пока я не засну. А потом уходи до того, как я проснусь…
– Господи Боже, Джулия, я…
– Я хочу, чтобы ты уехал. Я не могу видеть тебя таким, каким ты был все эти последние месяцы, – тоскующим, печальным…
– Ты действительно хочешь, чтобы я уехал?
– Да. Хочу, чтобы ты был счастлив. Может быть, калека уже умер. Так или иначе, она будет тебя ждать. Я знаю женщин. А эта любит тебя – страшно любит! Вот почему я ее так ненавидела!
– Но как… как же ты, Джульетта?
– Я… справлюсь. Я теперь стала сильнее. У меня есть музыка – в ней моя жизнь. В тот вечер, когда ты ушел от меня в Нью-Орлеане, этого оказалось недостаточно. Но теперь, думаю, будет достаточно. Когда боль притупится немного, если это вообще когда-нибудь случится…
Он стоял, глядя на нее, видя, как слезы блестят алмазами на ее черных как сажа ресницах.
– О! – зарыдала она. – Возьми меня, Гай! Возьми скорее, чтобы я не думала об этом! Теперь, когда во мне есть еще силы… О Гай, пожалуйста!..
Но утром, когда он оделся, Джульетта не смогла притвориться, что спит. Приподнявшись на локте, она неотрывно глядела на него, лицо ее было белее, чем смерть.
– Гай, – сказал она, – оставь мне пигмеев, ладно? Я их так люблю, а Эдвард говорит, что они привлекают публику. Ты не против?
– Совсем нет, – сказал он и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но она отпрянула от него:
– Нет, Гай. Я внутри как кристалл, который вибрирует на самой высокой ноте. Тронь меня, и я рассыплюсь на мелкие кусочки…
– Ладно, – сказал он. – Прощай, Джулия…
– Прощай, сердце мое, – прошептала она. Но как только дверь затворилась, она отвернулась, спрятав лицо в подушки, и громкие рыдания вырвались из ее груди с таким звуком, словно кто-то разрывал руками плотную ткань…
Он услышал их за дверью, хоть они и были приглушены, и долго еще стоял прислушиваясь. А потом стал спускаться вниз по лестнице – ведь когда-нибудь это должно было произойти.
Гай не сразу отправился домой: почему-то он этого немного боялся. Он поехал в Хантеркрест. Испытывая трепет, бродил по залам времен Тюдоров, глядел на стену, откуда накануне рокового путешествия много лет назад были сняты картины, и видел, что места, на которых они висели, благоговейно оставлены пустыми. Он стрелял куропаток и фазанов с юным Хентоном Фолксом. Они охотились с гончими и развлекались скачками с препятствиями. Мастерство, которое Гай показал при этом, раз и навсегда обеспечило ему восхищение Хентона. Он взял Гая в соседнее имение и представил его леди Мод, своей невесте, хрупкой девушке, последней представительнице старинного рода.
– Думаю, я женюсь в конце концов, – весело сказал Хентон, – раз вы не собираетесь лишить меня права владения. Уж не знаю, что б я тогда делал: нет ничего ужаснее участи безработного аристократа…
– Я бы на все решился, лишь бы связать свою судьбу с леди Мод, – пошутил Гай, – только вряд ли она захочет. Надеюсь, вы будете мне писать иногда?
– С радостью. Но только при условии, что вы будете отвечать.
– На том и порешили, – сказал Гай.
Со времени его юности мир сильно изменился. Тогда сорок – пятьдесят дней уходило на то, чтобы пересечь Атлантический океан. Теперь же первоклассный почтовый пароход, оснащенный, понятно, как и раньше, мачтами и парусами, проделал путь от Ливерпуля до Нью-Йорка за пятнадцать дней. Когда Гай в семнадцать лет покинул Фэроукс, человек, которому нужно было попасть в какое-нибудь далекое от реки место, должен был идти, или ехать верхом, или сесть в скрипучий дилижанс. Теперь железная дорога подходила к Миссисипи в десяти местах. Путь от Нью-Йорка до Сент-Луиса занял два дня, от Сент-Луиса до своей плантации, Мэллори-хилла, он добирался быстрым речным пакетботом меньше четырех дней. Через двадцать один день после отъезда из Ливерпуля он снова был дома. Мысль о подобной быстроте даже вызывала у него легкое головокружение.
Плантация была так превосходно ухожена, что он сразу понял: Уиллард Джеймс все еще здесь. Гай не писал никому писем. В любом случае это было бы бесполезно: из-за его бесконечных блужданий по свету ответа на них он никогда бы не получил.
